Евгений Лукин - Сокрушитель

Оба выпили. Василий протянул гостье пурпурную капсулу, но та с интересом разглядывала только что осушенный колпачок.

— Что это? — спросила она, кивнув на графинчик, но, видимо, уже имея в виду сам напиток.

— Да это-то просто… — Василий махнул рукой. — На литр водки — один черненький тюбик и половину красненького. А вы так разве не смешиваете?

— Смешиваю… Просто в другой пропорции… — Лика поставила колпачок на стол, и лицо ее снова омрачилось.

Кажется, пора было завязывать с любезностями и переходить к делу.

— Так что случилось-то, Лика? Или там случится, вы говорите…

— Я пришла посоветоваться… — сказала она. — Насчет Ромы.

Василий кивнул. Именно этого он и ожидал.

— Вы — старше, опытнее, — надломленным голосом продолжала Лика. — Я знаю, вы еще дома пытались как-то воздействовать на него, направить…

— Н-ну… в какой-то степени… — осторожно согласился Василий.

— Я в отчаянии, — сказала Лика. — Это совершенно неуправляемый человек. Вы даже представить себе не можете, сколько я вынесла за последние дни… Я знаю, с талантливыми людьми жить сложно, но не настолько же! Все мои слова для него — пустой звук. Он отбился от рук окончательно… Мне неловко в этом признаваться, но, когда я расплачивалась с Машей за обувь, не хватило трех тюбиков… Мне пришлось сломать камушек самой… Как будто в доме нет мужчины!

— Ну, это уже совсем никуда не годится… — мрачнея, проговорил Василий и вновь наполнил колпачки. Возложить обязанность виночерпия на Телескопа так и не удалось — он и графин-то соглашался тащить только в закупоренном виде. Спиртного лупоглазые на дух не переносили.

— А как начинал! Как начинал! — с тоской говорила Лика. — Все ведь были просто потрясены… И я, кстати, тоже… Ну как же! Талант! Гений! И что теперь с этим гением стало? Раньше только и слышалось: Рома, Ромка… А теперь все говорят: Вася…

— Да ладно тебе… — смущенно пробормотал Василий, как-то незаметно для самого себя переходя на «ты».

Нервно чокнулись. Лика залпом опрокинула свой колпачок, судорожно вздохнула, разрумянилась.

— Боже мой… — сказала она, горько смеясь. — Ну вот что нам с ним, с дураком, делать?

— Да пацан еще… Может, образумится… — без особой надежды в голосе проговорил Василий.

Лика молчала. Болезненная складочка обозначилась между бровями.

— По дому опять же затосковал… — добавил Василий. — Бывает… Я сам вон поначалу… Хотя… Странно! Мне казалось, он вроде в последние дни повеселел как-то…

— Повеселел? — Серые глаза Лики гневно сверкнули. — А почему — знаешь?

— Н-нет… А почему?

Лика раздула изящные ноздри и отважно наполнила колпачки.

— Представляешь?.. Приходит позавчера и хвастается. Перемкнул накрест какие-то световоды в не-заселенке…

— Зачем? — пораженно спросил Василий.

— А так! От скуки! И посыпались из надзорок одни алые тюбики… Я ему говорю; «Рома! Не надо так больше делать. Это же самое настоящее вредительство! Не дай Бог, узнают, чьи это шутки, нам же обоим бойкот объявят…» Надулся. Ничего не ответил. А на следующий день посыпались одни лиловые…

— Ах, паразит! — изумленно выдохнул Василий. — Так это, значит, его работа?

— Весь день где-то мотался, заявился только под вечер, — слегка уже задыхаясь, продолжала Лика. — Я говорю: «Все, дорогой! Кончилось мое терпение. Выбирай: или я, или эти твои проказы…» И вот с тех пор его еще не видела… Где бродит?..

— Да с Пузырьком он, в «конуре»… — чувствуя себя крайне неловко, сказал Василий. — Змеевик соображают…

— Кто? Он?

— Ну, не он, конечно, — поправился Василий. — Пузырек соображает, а Ромка — так, посмотреть пошел…

Перерубленный Телескопом световод вовсю уже сращивал концы. Свет убывал. Вновь наплывал, колыхаясь, цветной лирический полумрак.

— Слушай… А может, он просто хулиган? — безнадежно спросила Лика.

— А то кто же! — Василий недобро усмехнулся, помолчал, потом кашлянул осторожно. — Ну так мне что? Потолковать с ним или как?

— Да нет, наверное… — чуть помедлив, печально отвечала она. — Я ведь к тебе, оказывается, просто выговориться шла…

Встала, огляделась напоследок — и вдруг поникла.

— Хорошо у тебя… Пойду…

В мужественном сердце Василия какая-то мышца сократилась щемяще. Вскочил, подошел к Лике; пытаясь заглянуть в глаза, схватил за плечи.

— Ну, Лик… Уладится, ну… Что ты?

Она всхлипнула и уткнулась лицом в его широкую грудь.

Так они стояли довольно долго, пока не поняли, что этак чувству взаимопонимания недолго и перерасти в несколько иное, куда более сильное чувство. Оба уже готовы были смущенно отстраниться, как вдруг рядом истерически зачирикал Телескоп:

— Ок! Ок!

— Ты что, сдурел? — рявкнул Василий, оборачиваясь. — Черти тебя надирают! Вот же он, скок…

Василий осекся. По искристому покрытию танцевали цветные блики, но смутного светового овала нигде не было. Скок исчез. Да, но… Как же теперь наружу-то выбраться?..

Несколько секунд Василий и Лика испуганно озирались. Телескоп, в ужасе вздыбив ухоженную шерстку, дрожал всем тельцем.

— Он… — хрипловато выговорила Лика. — Опять что-нибудь перемкнул…

— Кто? Ромка?.. Лика не услышала.

— Да пошел ты к черту! — бешено выкрикнула она, запрокинув искаженное лицо к мерцающей вверху радужной паутине. — Со своим талантом! Со своим… — Стремительно повернулась к Василию и, всхлипнув, обвила руками его могучую шею.

… И дальше Василию как-то стало все равно: выберутся они потом наружу или не выберутся.

Пожалуй, Никита Кляпов был единственным человеком, не затронутым паникой, когда исчезли скоки. Исчезновения этого он просто не заметил, поскольку, связавшись с совершенно безнадежной глыбой, провозился с ней до наступления ночи. Обколов ее со всех сторон и так и не подобрав ключика, Никита рассвирепел. Дело в том, что с момента прекращения голодовки ему постоянно хотелось есть. Причем зверски. Сам процесс ломки уже не доставлял Кляпову таких мучений, как прежде, — напротив, он вызывал в нем теперь чувство извращенного циничного удовлетворения.

«Да, крыса! — в такт ударам мыслил Никита, как бы нанося их в исступлении самому себе. — Хотели крысу?.. Получите крысу! Завершенность? Соразмерность? Вот вам завершенность! Вот вам соразмерность! В мелкие дребезги.»

До мелких дребезг, впрочем, было еще далековато. Глыба упрямилась. Создавалось впечатление, что никакой напряженки в ней нет вообще, а если и есть, то затаилась где-нибудь в середине. День померк, нахлынули серые сумерки, а взаимное истязание все продолжалось. Глыба постепенно съеживалась в исклеванный колобок и наконец взорвалась, когда там уже, казалось, и взрываться-то было нечему.