Фредрик Браун - Арена, Кукольный театр и Добро пожаловать в сумасшедший дом!

Углубившись в парк на север, он нашел удобную скамейку в тени, уселся, снял шляпу и еще раз протер носовым платком лицо.

Он смотрел на ярко-зеленую траву в лучах полуденного солнца, на голубей, трясущих при ходьбе своими глупыми головами, на рыжую белку, которая спустилась по стволу дерева, бросила на него быстрый взгляд и торопливо вскарабкалась обратно.

И он стал размышлять о стене амнезии, вставшей в его сознании три года назад.

На самом деле эта стена вовсе не была стеной. Фраза завораживала его. Голуби на траве, стена в голове. Двадцать семь лет жизни до несчастного случая. Три года после него.

Нет, это части не одной и той же жизни.

Впрочем, никто ничего не знал. До сегодняшнего дня он даже намекнуть на правду не осмеливался — если это действительно правда. Выходя из кабинета Кэндлера, он впервые произнес ее вслух, в качестве фразы, завершающей разговор, зная, что главный редактор воспримет его слова как шутку. Однако он понимал, что должен соблюдать осторожность: стоит начать слишком часто произносить вслух эти слова, и у окружающих появятся ненужные вопросы.

Он вышел на свободу, а не остался в клинике только благодаря тому, что среди прочих полученных им ранений сломал челюсть. Именно сломанная челюсть — она была в гипсе, когда он пришел в себя через сорок восемь часов после того, как его автомобиль врезался в грузовик в десяти милях от города, — не позволяла ему говорить в течение трех недель.

К концу трех недель, несмотря на переполнявшие его боль и замешательство, он сумел придумать стену. Амнезия оказалась очень удобным объяснением, куда более достоверным, чем правда, как он ее понимал.

Но правильно ли он все понимает?

Вот уже три года его преследует призрак — с тех самых пор, как он пришел в себя в белой комнате и увидел незнакомца в необычной одежде, который сидел возле его постели, совсем не похожей на койки полевых госпиталей, в которых ему доводилось бывать. Он с удивлением разглядывал кровать со странным сооружением над головой. А когда он перевел глаза с незнакомца на свое тело, то сразу увидел, что одна его нога и обе руке в гипсе, а нога еще и подвешена к блоку, укрепленному на потолке.

Он попытался открыть рот и спросить, где находится и что с ним произошло, но обнаружил, что и челюсть закована в гипс.

Оставалось лишь смотреть на незнакомца и надеяться, что тот сам все ему расскажет, и незнакомец улыбнулся и сказал:

— Привет, Джордж. Ты снова с нами, да? С тобой все будет хорошо.

Язык показался ему странным, пока он не сообразил: английский. Значит, он попал в руки к англичанам? Он плохо знал их язык, однако прекрасно понимал речь незнакомца. И почему незнакомец называет его Джорджем?

Возможно, сомнения отразились в его глазах, поскольку незнакомец подошел поближе к постели.

— Быть может, ты еще не до конца пришел в себя, Джордж. Ты попал в серьезную аварию. Твоя машина врезалась в грузовик со щебенкой. Это случилось два дня назад, но ты очнулся только сейчас. С тобой все будет в порядке, но некоторое время, пока все кости не срастутся, тебе придется провести в больнице. Однако никаких других серьезных ранений ты не получил.

На него накатили волны боли, смывая удивление и сомнения, и он закрыл глаза.

— Мы сделаем вам укол, мистер Вайн, — послышался женский голос.

Но он не осмелился еще раз открыть глаза. Сражаться с болью легче, когда ничего не видишь.

Он ощутил укол иглы в предплечье. И очень скоро провалился в пустоту.

Когда он снова пришел в себя — двенадцать часов спустя, как он узнал впоследствии, — то обнаружил, что по-прежнему находится в белой комнате, на той же диковинной кровати, только теперь в комнате была женщина в странном белом костюме. Она стояла в ногах его постели и изучала лист бумаги, приколотый к дощечке.

Она улыбнулась ему, как только увидела, что он открыл глаза.

— Доброе утро, мистер Вайн. Надеюсь, вам лучше. Я скажу доктору Холту, что вы проснулись.

Она ушла и вскоре вернулась с мужчиной, одетым не менее странно, чем первый незнакомец, который называл его Джорджем. Доктор посмотрел на него и улыбнулся.

— Наконец у меня появился пациент, который не может мне возражать. И даже писать записки. — Потом его лицо стало серьезным. — Вы испытываете боль? Моргните один раз, если нет, и два раза, если вам больно.

Сейчас боль была не слишком сильной, и он моргнул один раз. Доктор удовлетворенно кивнул.

— Ваш кузен постоянно нам звонит, — продолжал доктор. — Он будет доволен, что вы уже в состоянии, ну, если не говорить, то слушать. Полагаю, ему можно навестить вас сегодня вечером.

Сиделка поправила одеяло, а потом они проявили сострадание и ушли, оставив его одного. Наконец у него появилась возможность разобраться в собственных мыслях.

Разобраться? Все это происходило три года назад, а он до сих пор так ничего и не понял.

Удивительный факт: они говорят на английском, и он прекрасно понимает их варварский язык, несмотря на то что раньше практически его не знал. Как мог несчастный случай привести к такому?

А еще они называют его совсем другим именем.

«Джордж» — так обратился к нему вчера вечером незнакомец. А сиделка произнесла «мистер Вайн». Джордж Вайн — несомненно, английское имя.

Но одна вещь потрясла его в тысячи раз больше всего остального: вчерашние слова незнакомца (возможно, это кузен, о котором упоминал доктор?) относительно несчастного случая. «Твоя машина врезалась в грузовик со щебенкой».

Поразительная вещь, сплошные противоречия: он знает, что такое автомобиль и что такое грузовик. И не помнит, как вел машину и как произошло столкновение… ничего не помнит после того, как сидел в палатке после Лоди… [70] Город в Италии к юго-востоку от Милана. Здесь в 1796 году Наполеон разгромил австрийскую армию. (Прим. перев.) но… но каким образом изображение автомобиля с бензиновым двигателем возникло в его сознании? Ведь раньше он никогда не слышал ни о чем подобном.

Произошло какое-то безумное смешение двух миров. Мир, в котором он прожил двадцать семь лет, мир, в котором он родился двадцать семь лет назад, 15 августа 1769 года, на Корсике. Мир, в котором заснул — как ему казалось прошлой ночью — в палатке под Лоди, в должности генерала итальянской армии после своей первой значительной победы.

И — этот беспокойный белый мир, в котором он проснулся, белый мир, где все разговаривают по-английски, который (теперь, когда у него появилась возможность подумать, он понял это) сильно отличается от английского, слышанного им в Валенсии и Тулоне, но который он прекрасно понимал и не сомневался, что сможет на нем говорить, как только срастется челюсть. Мир, где люди называли его Джорджем Вайном и произносили слова, ему неизвестные, но порождавшие в его сознании определенные картины.