Фредрик Браун - Арена, Кукольный театр и Добро пожаловать в сумасшедший дом!

Они быстро опускались к береговой черте. Песок был невероятной, просто потрясающей белизны — такого у себя на родной планете ему в жизни не доводилось видеть. Голубое небо, вода, фантастической красоты джунгли. Когда они опустились ниже, в зелени проступили ярко-красные пятна. Он вдруг понял, что это мериджи, полуразумные венерианские попугаи, когда-то очень популярные у обитателей Солнечной системы в качестве домашних любимцев.

Той самой Солнечной системы, на планеты которой, залив их кровью, с неба упала стальная смерть. Но теперь все это позади.

А он — здесь. В этом всеми забытом, чудом уцелевшем уголке почти полностью разрушенного мира.

Лишь в месте, подобном этому, он мог чувствовать себя в относительной безопасности. В любом другом он в лучшем случае сидел бы в тюрьме, а в худшем — его ожидала смерть. Но даже здесь существовала опасность. Трое из экипажа крейсера знали правду. Возможно, один из них когда-нибудь заговорит. Тогда его отыщут и здесь.

Это был риск, на который пришлось пойти. Риск не очень большой, поскольку во всей Системе только три человека знали, где он находится. И эти трое были верноподданными глупцами.

Спасательная шлюпка мягко коснулась земли. Люк открылся, он выбрался наружу и сделал несколько шагов по песку. Остановился, дожидаясь, пока двое космонавтов вынесут контейнер с его вещами и оттащат его по песку к маленькой лачуге из гофрированного материала, у самого края джунглей. Когда-то эта лачуга представляла собой ретрансляционную станцию космической связи. Находившееся в ней оборудование давно исчезло, мачту антенны разобрали. Однако сама лачуга продолжала стоять. На время она станет его домом. На долгое время.

Космонавты вернулись к шлюпке и занялись подготовкой к отлету.

И вот капитан стоит перед ним с застывшим, словно маска, лицом. Ему потребовалось усилие, чтобы удержать правую руку, но все же он ее удержал. Не надо салютовать, никаких уставных традиций.

Суровый голос капитана был лишен всяких эмоций.

— Номер первый…

— Замолчи! — И потом, уже с меньшей горечью: — Отойдем подальше от судна, там и будешь распускать свой язык. Вон туда.

Они остановились возле лачуги.

— Вы правы, номер…

— Нет. Я больше не номер первый. Привыкай думать обо мне как о мистере Смите, твоем кузене. Доставленном сюда по причинам, которые ты объяснишь своим подчиненным перед тем, как сдашься. Если будешь держаться этой версии, меньше вероятности, что проговоришься.

— Больше я ничего не могу для вас сделать… мистер Смит?

— Ничего. Теперь иди.

— И мне приказано сдаться…

— Какие могут быть приказы? Война окончена, мы проиграли. Я могу лишь посоветовать тебе хорошенько подумать, на какой именно космодром лучше сесть. В некоторых ты можешь рассчитывать на человеческое обращение, в других…

Капитан кивнул:

— В других на неприкрытую ненависть. Да. Это все?

— Все. И, капитан… Ты сумел вырваться из блокады, достать топливо… В нынешних условиях это требует немалой доблести. В ответ же я могу предложить тебе лишь мою благодарность. А теперь прощай.

— Нет, — импульсивно выпалил капитан, — hasta la vista, auf Wiedersehen, [17] Hasta la vista (исп.) — до скорого; auf Wiedersehen (нем.) — до свидания. (Прим. перев.) до встречи… Вы позволите мне в последний раз отсалютовать вам и обратиться как положено?

Человек в пальто пожал плечами:

— Если хочешь.

Щелканье каблуков, рука, поднятая в салюте. Когда-то так приветствовали Цезарей, позднее знаменитого в двадцатом веке псевдоарийца, а еще вчера того, кого называли последним диктатором.

— До свидания, номер первый!

— Прощай, — без всякого выражения ответил он.

Мистер Смит, темное пятнышко на невероятно белом песке, проводил взглядом тающую в голубом и скоро исчезнувшую в легкой дымке верхних слоев атмосферы Венеры спасательную шлюпку. Эта дымка будет здесь вечно, словно в насмешку над его крахом и горечью его одиночества.

День за днем медленно утекали прочь, солнце тускло сияло, мериджи встречали криком рассвет, и целыми днями среди деревьев мелькали похожие на обезьян шестиногие беруны, тараторя что-то без умолку и затихая лишь на закате.

По ночам в отдалении слышался барабанный бой. В нем не было яростных, агрессивных звуков, которыми отличаются военные марши. Просто бой барабанов, разлетающийся на многие мили, пульсирующий ритм туземных танцев или, может быть, заклинаний, отгоняющих духов ночного леса. Надо полагать, у этих венериан имеются свои религиозные предрассудки, как у всех прочих рас. Пульсирующий звук напоминал биение мощного сердца джунглей и не нес в себе никакой угрозы.

Мистер Смит понимал это. Хотя место, где можно было укрыться, он выбирал в спешке, у него хватило времени ознакомиться с кое-какими отчетами. Когда-то здесь жили миссионеры с Земли — до того, как разразилась война. Туземцы безвредны и дружественны. Простая, примитивная раса. Они редко уходили далеко от своих деревень; оператор, работавший здесь, в этой лачуге, писал, что ни разу не видел никого из них.

Следовательно, избегать встречи с туземцами не составит труда, но даже если она и произойдет, то ничем ему не грозит.

Беспокоиться было не о чем, но его разъедала горечь.

Горечь не сожаления, а поражения. Поражения от рук тех, кто сам потерпел поражение. Проклятые марсиане, сумевшие оправиться после того, как он отогнал их в глубь этой чертовой безводной планеты. Конфедерация спутников Юпитера, денно и нощно посылавшая армады своих кораблей, которые превращали его могущественные города в пыль. Вопреки всему. Вопреки тому, что он обладал множеством разных видов ужасного, сверхмощного тайного оружия, вопреки отчаянным усилиям его слабеющих солдат, большинству из которых было меньше двадцати или больше сорока.

Предательство даже среди его собственных генералов и адмиралов. И измена Луны. Это был конец.

Его люди еще поднимутся. Не сейчас, не после Армагеддона, не при его жизни. Не под его руководством и не под руководством кого-то другого, человека его уровня. Он — последний диктатор.

Ненавидимый всей Системой и ненавидящий всю Систему.

Это было бы непереносимо, будь он здесь не один. Но в одиночестве он все еще оставался номером первым. Присутствие других все время напоминало бы о том, каким жалким образом изменилось его положение. В одиночестве его гордость не страдала, его эго оставалось нетронутым.

Долгие дни, крики мериджи, несмолкающий шелест прибоя, призрачно неуловимые движения берунов среди деревьев, их хриплые, пронзительные голоса. Барабаны.

Звуки все время одни и те же. Но возможно, что их отсутствие было бы много хуже.

Порою все же оно наступало, безмолвие, — когда по ночам он вышагивал по побережью. Тогда его заполняли другие звуки, гораздо более громкие. Рев ракет и реактивных самолетов над Нью-Альбукерке, его столицей, в последние дни перед побегом. Звуки разрывов бомб, и крики, и кровь, и охрипшие голоса обессилевших генералов.