Константин Соловьёв - ГНИЛЬ

Скорее всего, от ран он не умрет. Хоть они и приносили ему невыразимые страдания, особенно засевшая в позвоночнике пуля, ощущавшаяся гигантской, разрывающей тело пополам, опухолью, если они не убили его за столько времени, значит, он сможет жить с ними. Покалеченный, лишившийся одной ноги, огромный человекоподобный слизняк. Сохраняющий пока подобие человеческого рассудка.

«Я не человек, — подумал Маан в который раз, — Но причудливый безумный сплав человека с животным. Интересно, сколько это продлится. А теперь мне надо решить, что делать, раз уж смерть несколько затянулась».

Вариантов было немного. Он мог оставаться на прежнем месте, в своем каменном логове. Здесь его не найдут — никто, кроме смерти, уж она-то отыщет дорогу. Но это будет еще не скоро. Он мог попробовать вернуться обратно, ко входу в тот мир, который недавно сам покинул, мир ослепляющего света, незнакомых лиц и напрасных слов. Там его никто не ждал, но прочесывающие коллектор ребята из Контроля наверняка не откажутся добить его, особенно если он внезапно набросится на кого-нибудь из темноты. Мысль была пустая, Маан обдумал ее только чтобы отвлечься. Даже если бы он решил доставить Мунну такую радость, на то, чтоб вернуться обратно, могут потребоваться месяцы. Он даже приблизительно не знал, в каком направлении двигался и какое расстояние преодолел. Нет, возвращение не было для него ни выходом, ни даже гипотетической возможностью прекратить мучения.

Оставался один вариант, который Маан понял с самого начала. Может быть, его выбрало его тело, а разум лишь создал видимость вариативности. Без разницы. Двигаться вперед — вот, что у него осталось. Вслепую, не зная цели, не зная окружающего, не зная себя. Движение без конца, упрямое движение старого слизняка, двигающегося в последний путь.

И Маан начал двигаться.

Сперва было очень тяжело. Боль била, оглушала, сладострастно рвала на части, выбирая самые вкусные куски. Большое тяжелое тело скрежетало по полу. Маан вытягивал руки насколько мог, цеплялся запястьями за выемки в камне и ржавые кольца арматуры, выделяющиеся из бетона, подтягивался, подвывая от боли, потом некоторое время лежал, отдыхая, ожидая, когда боль хоть немного схлынет, и снова двигался. Цепляться пальцами он уже не мог — кулаки срослись, и пальцы прижались друг к другу намертво. Он даже пытался распрямить их зубами, но добился лишь только, что выломал два зуба. Спорить с Гнилью было бесполезно.

Ему показалось, что за то время, что он лежал без чувств, его тело увеличилось в размерах. Проверить этого он не мог, но усилия, необходимые для того чтобы ползти, говорили ему о том, что он весит больше, чем прежде, когда был человеком. Сто килограмм? Двести? У него не было способа определить это. Была только цель — двигаться, пока это возможно. И Маан двигался, предпочитая не отягощать себя мыслями.

Чувство времени давно отказало ему, да и не могло оно работать здесь, в мире вечной темноты и льющейся воды. Здесь не существовало времени. Маан стал считать про себя. Один, два, три… Вытянуть руки. Подтянуть тело. Переждать вспышку боли. Семь, восемь, девять… Вытянуть. Подтянуть. Переждать. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Он считал до сорока или пятидесяти, после этого цифры начинали путаться, прыгать, вытеснять друг друга. Он начинал забывать их порядок, и окончательно сбивался. Тогда он останавливался, переворачивался на спину, которая, кажется, разрослась и стала похожа на панцирь с выдающимся хребтом, и лежал, глядя в пустоту над собой. Иногда он слышал ток воды, бегущей где-то неподалеку по стальным венам. Иногда — ритмичную работу каких-то пыхтящих, деловито перестукивающих, механизмов — точно какой-то подземный оркестр исполнял бесконечную, лишенную созвучия, мелодию, тягучую и убаюкивающую. Иногда ему казалось, что он слышит доносящиеся с поверхности звуки, и в такие моменты он инстинктивно напрягался. Сердитое гудение ползущих грузовиков, дробный перестук отбойных молотков, треск силовых линий. Но это, как он полагал, было лишь иллюзией, созданной привычным к городским звукам слухом. Глубина залегания тоннелей водоснабжения составляла не меньше пятнадцати метров. Пятнадцать метров камня и бетона — это много даже для самого чуткого слуха.

Маан по-прежнему не знал направления, в котором двигается. Руки, ощупывавшие путь, встречали то пороги, то желоба, то остатки каких-то полурассыпавшихся бетонных ферм. Трижды он встречал преграждавшую путь решетку из стальных прутьев. Дважды разгибал ее, в третий предпочел обойти. Сперва ему казалось, что он двигается по подобию вырубленного в камне коридора. Он помнил такие по прошлой жизни. С невысокими, давящими потолками, по которым змеятся неприятные на вид толстые, кажущиеся скользкими, резиновые кабели. С подслеповатыми лампами, моргающими из темноты. Рождающие скупое, скребущееся по стенам, эхо. Потом он понял, ощупывая непослушными руками вокруг себя, что устройство здешнего подземного царства куда сложнее. Ему постоянно попадались развилки, перекрестки, узкие лазы, в которые он даже не мог протиснуться, гудящие коробки с какой-то аппаратурой, которые Маан осторожно огибал. Объем этого лабиринта был вне всякого сомнения огромен, настоящий подземный мир, и Маан опять с уважением подумал о тех людях, которые создавали его на заре Большой Колонизации. Таких, как его отец и сотни тысяч других. Маленькие работящие насекомые, они выгрызались в недра этой проклятой планеты, жрали протеиновую похлебку и умирали, истощенные и забытые всеми еще до смерти, к сорока годам. Это же ожидало и их детей.

Наверно, он двигался так несколько дней, изучая незнакомую ему территорию. Лишенный работы разум перемалывал раз за разом старые мысли. Иногда Маан спал. Это сложно было назвать настоящим сном, но иного обозначения у него не было. Он просто впадал во временное оцепенение, бесцветное и холодное, как сон рыбы. И, выныривая из него, не сразу вспоминая, кто он и что делает здесь, продолжал свое бесконечное движение. Голод делался все более невыносимым. Иногда ему приходилось останавливаться и выжидать — тело слабело настолько, что теряло способность двигаться. От голода у него начинал мутиться рассудок. Он мог забыть, что делал только что или куда двигался. Он мог забыть свое имя, точнее, имя, принадлежавшее когда-то одному знакомому ему человеку. Это не могло продолжаться долго.

Но ему повезло. Там, где не могла помочь даже всесильная Гниль, помогла слепая судьба. Пережидая очередной приступ слабости — они участились настолько, что в промежутках между ними он едва ли преодолевал более двадцати метров — он вдруг услышал где-то рядом царапающие звуки. Небольшие когти, скользящие по камню. Маан обмер. Он не видел источника шума, но чутье Гнильца, его собственное чутье, подсказало ему — рядом с ним есть что-то живое, дышащее, с теплой кровью. От неожиданности он едва не вскрикнул, но вовремя успел подчинить себе контроль над глупым телом. Эта жизнь, копошившаяся где-то неподалеку от него, означала нечто большее.