Константин Соловьёв - ГНИЛЬ

Мунн будет рвать и метать, но здесь, под землей, даже незыблемая власть Контроля не абсолютна. Здесь, в его новом мире.

Они не найдут его тела, он умрет в темном углу, никем никогда не увиденный. Может быть, спустя много лет какой-нибудь рабочий, привлеченный странным запахом, найдет его мумифицированный труп, похожий на огромного разбухшего жука. Но это уже никому не принесет радости. Мунн к тому времени истлеет в гробу, наверняка таком же крошечном, как и его кабинет, окруженный сухими венками и мертвыми цветами. И Геалах умрет, сожранный изнутри раком легких. Те люди, которые стреляли в него, будут мертвы, и те люди, которые хотели в него стрелять, тоже будут мертвы. И только Контроль будет жив, потому что Контроль бессмертен и будет существовать столько, сколько существует Гниль, сколько существует Луна.

Маан со злорадством подумал, что до самой смерти Мунну не будет покоя. Не найдя тела Маана, он никогда не поверит в его смерть. Он из тех людей, которые, полагая себя реалистами, всегда готовятся к худшему. И призрак ускользнувшего из рук Гнильца будет тревожить старика до последнего его вздоха.

Пусть это будет ему местью.

Чтобы холод не так досаждал, Маан свернулся, насколько мог, приняв позу эмбриона. Это не особо помогло — вокруг был холодный камень, безжалостно высасывавший крохи тепла. Маан растворялся в нем, сам обращаясь камнем. Смерть терпеливо стояла рядом, ловя его слабеющее дыхание. Не костлявая фигура в истлевшем плаще, лишь тускло светящаяся сфера, крошечная как теннисный мяч и в то же время огромная как Сверхновая. Когда Маан умрет, она схлопнется вокруг него, обрывая тончайшие нити чувств и обращая темноту, царящую вокруг него, настоящей темнотой вечной ночи, после которой никогда не наступит день.

Маан ощутил, как его легкие, промерзшие насквозь, замедляют свою работу. Так старый изношенный механизм, лишившийся источника питания, медленно, как бы нерешительно, останавливается, впервые за много лет. Скрип шестеренок, чей привычный ход оказался нарушен. Утробный, обрывающийся на самой высокой ноте, предупреждающий сигнал. Вонь сгоревшей изоляции. Скрежет пошедших вразнос деталей, еще остающихся частями одного большого механизма, рассыпающегося на ходу. Большого механизма под названием «Маан», слишком старого чтобы восстановить повреждения, слишком беспомощного чтобы продолжать функционировать.

Легкие работали со скрипом, и каждый их следующий вдох был слабее и медленнее предыдущего. Маан понял, что у него в запасе осталось лишь несколько вдохов. Потом он не сможет дышать. Засыпающий рассудок, качающийся на рваных волнах боли, отметил этот факт мимоходом.

Это было неважно.

Он сделал все, что смог. Это было сложно, это было почти невозможно, но он сделал все, что хотел и теперь время долгожданного отдыха. У него много лет не было отдыха. Он его заслужил.

Маан улыбнулся и сделал последний вдох. Легкие попытались по инерции еще раз вобрать в себя порцию воздуха, но они были не более чем слабой плотью, которая выполняет возложенные на нее функции до тех пор, пока может. Они тоже были упрямы, как упрям он сам, они не хотели сдаваться. Но сейчас все их усилия были ни к чему. Маан замер, вслушиваясь в полную тишину, установившуюся вокруг него. Странно, раньше он не замечал, что эта тишина нарушается его собственным дыханием.

Несколько секунд полнейшей мертвой тишины. Тишины более древней, чем любое существо, будь то человек или Гнилец. Той тишины, что царила еще за миллиарды лет до сотворения мира. Она была упоительнее любой мелодии, и Маан вслушивался в нее до тех пор, пока в ушах не появился клекот, заглушающий все остальное, даже мысли. Тогда он перевернулся на спину, раскинул руки и открыл глаза. Захотелось додумать какую-то важную мысль, на которую все не было времени, которую все откладывал, непременно додумать в эту секунду, когда сознание, окутываясь тяжелыми грозовыми облаками, съеживается в бесконечно малую точку. Но мысль эта, присутствие которой он постоянно ощущал в последнее время, куда-то вдруг запропастилась, оставив лишь ритмично пульсирующую темноту.

«Значит, это конец», — подумал Маан, и даже ощутил секундную обиду — так это все вышло равнодушно и обыденно.

И он оказался прав.

В следующий момент все закончилось — и мир вокруг него, и он сам, последнее существо в этом мире.

Вечная ночь и в самом деле оказалась бездонной.

Он жив — это было первая мысль, которую он смог продумать полностью. Мысли были слизкими и мягкими, как медузы, они парили в бульоне его сознания крошечными неуловимыми сгустками.

Жив.

Это было глупо. Маан даже ощутил что-то похожее на разочарование. Как будто кто-то его обманул, обманул глупо и жестоко. Значит, не все резервы исчерпаны, и упрямое тело продолжает биться за свое никчемное существование, тщась продлить агонию. Жаль, что он сам не может прекратить это, прекратить окончательно и навсегда. Да и как?.. В этой темноте не разбить голову о стену, даже если бы у него оставались силы для этого.

Он вдруг понял, что лежит в полной тишине. Это было неудивительно, он давно уже не слышал шума бегущей воды. Но в этой тишине не хватало еще чего-то. Ритмичного звука, который сопровождал его с самого рождения. Маан замер, и с неожиданной ясностью вдруг понял, что не слышит звука собственного дыхания. Но он не чувствовал признаков удушья. Как и легких вообще. В необъяснимой, подступившей вдруг панике он ощупал свое тело, холодное на ощупь как камень, который его окружал. Никакого намека на расширяющуюся грудную клетку.

Он не дышал.

Превосходно. Маан едва не захохотал. Гниль не забыла своего любимца, как ребенок не забывает любимую игрушку. Видно, у нее на него и в самом деле большие планы.

Холод, безжалостно терзавший его своими заиндевевшими когтями, отступил, сделался слабее. Или что-то опять изменилось в нем самом. Кожу покалывало, но это было терпимо. Только боль не покинула его, она была его верным спутником, не собирающимся бросать его в потемках. Боль заворочалась в нем, ненасытная, нетерпеливая, алчная, испускающая едкий, растворяющий внутренности, сок. Маан застонал. Слишком много боли за последнее время. Интересно, можно ли сойти с ума, постоянно испытывая боль?

Можно — ответил он сам себе. Более того, он уже сошел. Гнилец на третьей стадии. Такие не могут быть нормальными ни в каком смысле.

Еще он ощущал голод. Это чувство было новым, незнакомым. Уже много дней он ничего не ел — тело не ощущало потребности в человеческой пище. Гниль ваяла свое новое произведение, используя накопленные Мааном запасы жизненных сил. Которые, видимо, теперь подошли к концу. Последнее превращение, забравшее у него дыхательную систему, должно быть потребовало слишком многого. Голод сосал его изнутри, уже показывая мелкие, но острые зубы. Маан предчувствовал, что вскоре это ощущение станет очень неприятным, если вообще выносимым. Кажется, Гниль решила сложить с себя обязанности обеспечивать его. Это означает медленную, еще более неприятную смерть от голода. Лучше уж удушье — оно милосерднее. Маан помнил проникнутое голодом детство и знал, что это такое. Здесь, под землей, брать еду было неоткуда — ее здесь не существовало, как не существовало людей, которым она могла бы понадобиться.