Мэтт Риз - Имя кровью. Тайна смерти Караваджо

Пруденца открыла рот, чтобы задать новый вопрос, но художник шикнул на нее. Он не спешил распространяться об особенностях своей техники, не желая, чтобы они стали достоянием других художников, но дело было не только в этом. Он опасался инквизиции. Проецирование изображений считалось ересью и колдовством.

С террасы донесся собачий лай.

– Чекко, – крикнул он, – подними-ка лампу повыше.

Вошел подмастерье и потянул шнур блочного механизма. Лампа со скрежетом поднялась к потресканным доскам потолка. Контраст между тенью и светом на лице Пруденцы стал резче.

– Ага, вот так, – кивнул Караваджо.

– Все в порядке, маэстро? – парню было всего двенадцать, но он игриво улыбнулся Пруденце и подмигнул: – Ciao, amore! [7]

Она прыснула со смеху. «Какие же дети, они оба», – подумал Караваджо. Он взглянул на них со снисходительной улыбкой, и у него почему-то сжалось сердце. «Совсем еще дети, – с несвойственной ему сентиментальностью подумал он, – правда, жизнь у них совсем не детская».

– Что-нибудь еще, маэстро? Если больше ничего не нужно, я бы поиграл с Вороном. Вчера в таверне показывал, как он ходит на задних лапах. Все расспрашивали, как это вы его выучили.

– А ты что ответил?

– Что вы такой фокусник, который и пуделя заставит танцевать! Да что там собака, если у вас сам Господь Иисус на холсте как живой является.

– Этак ты меня на костер отправишь! Ступай лучше принеси что-нибудь на обед.

И Чекко помчался вниз по лестнице – за хлебом и сыром.

Караваджо выдавил на палитру охры, белил и немного кармина и тщательно перемешал для получения необходимого оттенка кожи Пруденцы, обмакнул в краску кисть среднего размера и плавно нанес на холст закругленную линию уха.

Девушка сидела, не двигаясь, но все же успела рассмотреть комнату за пределами яркого пятна лампы.

– Не очень-то много ты нажил, а, Микеле?

– Я же сказал: смотри вперед. Представь, что перед тобой Магдалина. С ней и говори, а не со мной.

«А ведь она права», – подумал он. Ровесники, даже не такие именитые, как он, художники, на выручку от алтарных образов понастроили себе дворцов. А Караваджо ютился в снятом месяц назад домишке, достойном лавочника, – тесная комнатушка внизу да каморка наверху. За домом был садик с колодцем, вдоль окон второго этажа тянулся по фасаду балкон в пять шагов длиной.

Всю обстановку мастерской, не считая того, что требовалось художнику для повседневной работы, составляли кровать Караваджо да лежанка Чекко. В старом сундуке хранилась ветошь для подготовки холстов и очистки кистей. Возле стены лежали принадлежащие художнику меч и кинжал, а также старинная алебарда и доспехи – реквизит для полотен на исторические сюжеты. Непотребного вида небольшой кусок холста, наброшенный на деревянную колоду, служил хозяину скатертью – купить настоящую он так и не удосужился.

– И кем же я буду на твоей картине? – спросила девушка.

Караваджо ответил не сразу. Он внимательно разглядывал холст. Справа была изображена молодая женщина с изящными округлыми плечами и нежным, но простоватым лицом. Филлида с грустью взирала на фигуру, которую в данный момент набрасывала кисть художника.

– Ты Марфа, сестра Марии Магдалины.

– А-а-а, – протянула она и тут же встрепенулась. – Чья-чья сестра?

– Магдалина была блудницей. Сестра открыла ей глаза, объяснила, что она ведет жизнь неправедную. Видишь, образ Магдалины уже готов, я писал ее с Филлиды. Мне нужно показать, что увещевания сестры наконец-то тронули ее сердце и в нем зародилось раскаяние.

– Да я такое про нее могу рассказать! И пусть знает, что я о ней думаю.

– Вот потому я и хочу, чтобы наставляла ее именно ты, – ответил художник. – Во всяком случае, на моей картине.

Караваджо придвинул мольберт ближе к зеркалу, чуть меняя фокус, что дало ему возможность более отчетливо разглядеть уложенные на затылке девушки косы. Завершив работу над этим фрагментом, он положил кисть на поднос рядом с красками.

– Можно взглянуть? – спросила девушка.

– Заходи, – он отдернул занавес.

Она рассматривала холст, склонив голову к груди художника.

– Боже ты мой, в жизни бы не поверила! Ведь это и правда я, Микеле. Даже не обидно, что ты меня нарисовал рядом с этой шлюхой.

– Думаю, получилось похоже.

– Только темновато как-то – не все лицо видно.

– О, когда закончу, тени будут еще глубже.

– Ну ничего. Я-то знаю, что это я. Ты меня изобразил в точности такой, какая я есть, – она улыбнулась. – Глаза у тебя темные, Микеле, и волосы черные, и лицо смуглое. Вот и картины такие же.

– Счастье, что я не блондин. Иначе мои полотна были бы такими же пестрыми и нелепыми, как у этого пачкуна Бальоне.

– Это кто?

– Да есть один. Забудь.

– Ты что, правда, сделаешь меня еще темнее? Но тогда меня вообще не будет видно! Останется одна Филлида.

– В тени ты будешь привлекать к себе больше внимания. Лицо Филлиды увидят сразу, а чтобы разглядеть твое, зрителю придется всматриваться, вспоминать, кто ты была такая… – он осекся. – Я хотел сказать, кто ты такая.

Пруденцу озадачила его оговорка, и она потянулась к картине, изогнув тонкую белоснежную шею, которую ласкали несколько рыжевато-каштановых прядей.

Ему очень хотелось найти слова, способные продлить ее счастье, которое, казалось, обещало быть недолгим. «Я мог бы защитить ее, – подумал Караваджо. – Но тогда я ее полюблю». Он содрогнулся от страха. Любовь – это первый шаг к разлуке. Он писал любовь мучеников к Господу. И что они получили в награду?

– Самое прекрасное в картине – твое лицо. Это сразу видно.

Она ответила игриво, не заметив, с какой серьезностью он произнес эти слова.

– Да неужели, Микеле? Вот спасибо, дружочек.

Возле мавзолея императора Августа папские приставы бичевали проститутку. Женщину привязали к спине осла, скрутив ей руки за спиной. Разорванное платье свисало до бедер, обнажив грудь. Зеваки, собравшиеся вокруг, наслаждались чужим унижением. Лена шагнула назад, в дом, чтобы пропустить толпу, спешащую к месту казни. Она выросла в Поганом садике и часто наблюдала сцены наказания, но привыкнуть к жестокости зрелища так и не смогла. Словно облако ненависти пронеслось мимо – отвратительное зловонное облако.

От очередного удара палкой по плечам шлюха содрогнулась всем телом. Лена ахнула. Осел вдруг рванулся вперед. «Наверное, кто-то ткнул его ножом», – догадалась Лена. Женщина выгнулась и бессильно поникла, уставившись перед собой пустыми глазами. С ее груди стекали нечистоты, которыми ее забрасывала толпа.

Те самые мужчины, что бежали сейчас за ослом, приставали к Лене, когда она продавала овощи на пьяцца Навона. Женщине нельзя показываться одной на улицах Поганого садика: не избежать грязных оскорблений. Лена умела отшить приставал и заставить убраться прочь. Она хорошо знала, что даже в этих кратких стычках мужчины никогда не забывают о том, что они именуют честью. Важным для них всегда оставалось то, как они выглядят в глазах окружающих и насколько прочна их власть над женщинами.