Мэтт Риз - Имя кровью. Тайна смерти Караваджо

Кардинал снова по-отечески пожал ей локоть, она вопросительно посмотрела на него. Он лишь тяжело вздохнул, в который раз убеждаясь, что нечего и думать о том, чтобы женщина вдруг поняла его с полуслова.

– Твой художник увидится с Его Святейшеством, – тихо втолковывал он, – и с кардиналом-племянником.

– Да, – кивнула она. – И что?

– Неужели ты не понимаешь? В его силах сделать то, чего не позволяет нам наше положение. Он может ходатайствовать перед Его Святейшеством, чтобы тот позволил нам расплатиться с Фарнезе золотом и землей, а не жизнью. Он попросит о милосердии – ради Фабрицио.

Костанца перевела дух. Микеле поможет освободить Фабрицио из тюрьмы. «Он обязательно поможет, – успокаивала себя она. – Даже после стольких лет разлуки Микеле не предаст их дружбы».

Старшие сыновья в надежде завоевать благосклонность отца часто увязывались с ним в Милан, куда он ездил с визитами к тамошней знати. Зато Фабрицио и Микеле всегда оставались с ней, в тихом провинциальном Караваджо, понемногу взрослея и все крепче привязываясь друг к другу. Она все чаще становилась участницей их приключений. По утрам мальчики вбегали к ней в спальню, забирались под полог кровати и будили Костанцу веселой возней. Она охотно включалась в их игры, словно пыталась вернуть упущенное детство, так вероломно оборванное отцовским повелением вступить в брак. Однако умиротворение, в котором она пребывала в такие минуты, нарушали братья Фабрицио. Они дразнили Микеле, обзывали сиротой и деревенщиной, постоянно провоцируя на драки.

– Позаботься об этом, Костанца, – сказал Асканио. – Наша семья не может себе позволить ссориться с Фарнезе.

– Разумеется.

– Они непременно потребуют отмщения. Фабрицио убил члена их семьи.

Костанца чувствовала горечь во рту, так невыносима была мысль о том, что натворил ее сын. Невозможно, чтобы он.

– Если ты не сможешь уговорить своего художника вымолить для Фабрицио освобождение, – сказал Асканио, – сами мы его ни за что не вызволим. Если же мы открыто выступим против Фарнезе, в Риме начнется война кланов. Утихомирить Фарнезе под силу только папе.

– Я понимаю.

– А понимаешь ли ты, что, если он нам не поможет, придется отдать Фабрицио им на съедение?

Один из борцов резко отбросил противника. Костанца испуганно вскрикнула, когда тело с грохотом кузнечного молота свалилось на арену, но не отвела взгляда и продолжала смотреть, как неистово побежденный пытается сопротивляться.

Спустившись по склону холма от папского дворца, Караваджо вклинился в толпу, кишащую на площади Святых Апостолов. Просперо поспешил купить у торговца вина. Сделав долгий глоток, он обтер бороду рукавом, подтянул под увесистым животом тонкий пояс камзола и передал флягу Караваджо.

Арена представляла собой помост высотой в человеческий рост и располагалась под самыми окнами дворца Колонна. Караваджо, вытянув шею, высоко поднял голову, чтобы лучше рассмотреть борцов, и в этот момент увидел Костанцу Колонна, стоявшую на балконе в окружении знатных сородичей. Она кивнула, и по ее лицу он понял, что мысли ее омрачены какой-то тревожной заботой. Художник поклонился в ответ. Когда он вновь поднял голову, она уже не смотрела в его сторону, но Караваджо не сомневался: Костанца сейчас думает о нем. Нет, не о том, чем наполнена его сегодняшняя жизнь. «Она вспоминает прежние дни. Время, когда я жил у нее мальчиком». Чума отняла у Микеле отца, а мать утратила рассудок от горя. Костанца взяла старшего сына несчастной женщины к себе – отдавая долг памяти его деду, преданно служившему у нее управляющим. Микеле вырос у нее на глазах, наперегонки с Фабрицио бегая по галереям ее дома. «Пока она не отослала меня прочь», – вздохнул он.

Толпа ахнула и разразилась восторженными криками. Караваджо развернулся к арене. Борец бросил своего противника на землю и прижал; тот тщетно пытался вырваться. Оба – мускулистые, широкоплечие; крестьяне, годные разве что для тяжелого труда да для драки. Поверженный замолотил по полу рукой.

Герольд в алом плаще с семейным гербом в виде золотой колонны поднял вверх руку победителя. Тот обдал себя водой из ведра, чтобы освежиться перед следующей схваткой. Стоял прохладный майский вечер, но поединок и жар пылающих вокруг факелов разгорячили участников боя. Победитель – гигант с густой черной бородой – запрокинув голову, приложился к меху с вином. Он держал его на расстоянии ладони ото рта и вливал вино себе в глотку, не касаясь мехом губ, что выдавало в нем привычку пить из общего сосуда.

– Глянь только, какие ручищи, – восхищался Просперо. – Ему бы вместо меха – ослиную челюсть, так был бы прямо Самсон.

Свет факела заиграл в струе вина, создавая впечатление, что мужчина глотает жидкий огонь. Опустив мех, он тряхнул головой, и капли пота полетели с его волос в толпу. Следующий противник, ступив на ринг, расправил плечи, покрутил шеей в качестве разминки и помахал руками зрителям, которые уже делали ставки.

– Поставлю на нового, на свеженького, – сказал Просперо.

Коротышка в зеленом камзоле схватил его за руку:

– Ты с ума сошел? Рисковать деньгами против этого зверюги?

– Да кто он, черт возьми, такой?

– Конюх кардинала Одоардо Фарнезе. А новенький – водонос клана Колонна. Ставлю два скудо на человека Фарнезе.

Теперь, когда Просперо узнал, за какие семейства дерутся борцы, восторг его чуть угас, однако руку незнакомца он не отпустил:

– Спорим!

Борцы кружили по рингу.

– Ну почему нельзя людям просто подраться? – пробормотал Просперо. – Почему обязательно Колонна против Фарнезе?

– Уж лучше такая битва, чем настоящая война, – заметил Караваджо.

– Проигравшие сегодня же начнут настоящую войну. На улицах Рима. Если сейчас на глазах у всех атлет Фарнезе победит борца Колонна, твоим друзьям с балкона придется нанести ответный удар. На карту поставлено самолюбие и политические интересы, а не судьба двух потных громил на арене.

Караваджо поднял глаза на знатное семейство:

– Они мне не друзья.

Он перехватил взгляд Костанцы. Ее лицо горело от стыда, как у богато одетого покупателя, вынужденного торговаться на рынке из-за грошей. Он почувствовал незнакомое прежде волнение. Когда-то давно маркиза уже смотрела на него так. Ему было четырнадцать, и он наблюдал за мастерами, которые обновляли фреску в одном из залов хозяйского замка. Старший среди них показал мальчику, как наносить рисунки на влажную штукатурку, используя трафарет. Микеле раскрашивал лист дерева с таким азартом, что Костанца спросила, не хочет ли он стать подмастерьем у художника. И он отправился учиться в Милан. Провожая его, она не скрывала печали, будто прощалась с родным сыном. Но от него не ускользнуло и то, с какой легкостью она его отпускала. «Она хотела, чтобы я уехал, – ради восстановления мира в доме».