Андрей Платонов - Происшествие в Нескучном саду (сборник)

«Граммофон веков» Ефима Зозули увидел свет в 1919 году, т. е. тогда, когда наша литература только-только начинала осваивать новую действительность.

И главная тема тех лет – антагонистическое столкновение двух миров, старого и нового – с сегодняшней точки зрения подана в рассказе наивно, прямолинейно. Абсолютно совершенное общество создано в невообразимо сжатые сроки, а старый мир, запечатлевший свои шепоты и крики на поверхности тел, выглядит исключительно как обитель насилия и страдания, низости и предательства. Как будто бы нет и не было в нем борцов, и разве сама революция и революционеры не зарождались в недрах старого мира? Но эта наивность, сам этот максимализм в стремлениях напрочь порвать со старым это опять-таки очень характерная и очень привлекательная черта литературы, и в частности фантастики тех лет.

Здесь «научная» основа изобретения Кукса напоминает рассказ барона Мюнхгаузена о звуках, которые замерзли в рожке, но, между прочим, патент Е. Зозули (прошлое, каким-то образом оставляющее материальные следы, которые можно расшифровать) впоследствии не раз использовался в фантастике.

Другой, можно сказать, фельетонный вариант прямого сопоставления «старого» и «нового» предстает перед нами в рассказе Валентина Катаева «Экземпляр».

Здесь изображен «экземпляр» обывателя, пока еще не приспособившегося, пока еще ошарашенного революционными преобразованиями, но он вскорости приспособится, на что есть прямое «указание» в последних строках рассказа. Дальнейшее развитие этого типа мы найдем у И. Ильфа и Е. Петрова.

Между прочим, использованный в рассказе сюжетный ход – человек засыпает до революции и пробуждается уже при новой власти – как бы напрашивался сам сот бой, его можно отыскать и у других авторов. На той же схеме основан известный в те годы фильм Ф. Эрмлера «Обломок империи», Этот же мотив лег в основу «Клопа» В. Маяковского, только в этой пьесе иной временной интервал: Присыпкин засыпает в настоящем, а просыпается в будущем.

Два небольших рассказа Николая Асеева контрастны по своему тону. В рассказе «Завтра» звучание достигает трагедийных нот. Грандиозные картины преображенного мира возникают в воображении смертельно больного поэта. Последним усилием он пытается представить себе мир, в котором он мог бы жить и выздороветь. Люди там всемогущи – они переносят города по воздуху, берут неисчерпаемую энергию от вращения самой планеты и уж конечно запросто заменяют изношенные, отработавшие свое людские сердца. Порой бесхитростные, порой дальновидные прогнозы автор отнес в 1961 год. Видимо, и ему при взятых тогда темпах четыре десятка лет казались сроком, достаточным для кардинальной реконструкции; земного шара. А впрочем, кто знает, какой бы была наша страна к 60-м годам, если бы не война, если бы ее развитие пошло так, как о том мечтали те, кто делал великую революцию и кто принял ее всем сердцем?

Асеевскую же «Только деталь» можно назвать фантастической юмореской. В данном случае фантазирует студент литературного института, которого переполняет жажда жизни, деятельности, он совершенно уверен в том, что будущее, в которое ему предстоит вступить, будет прекрасным, как и тот замечательный город, в котором он учится. Ивана совершенно не смущает, что пока у него нет денег даже на трамвай и приходится регулярно топать через всю Москву пешком на свидание к любимой девушке, ждущей его на вокзале. Вокзал этот именуется Брянским. Не всякий москвич сегодня сообразит, что речь идет о Киевском вокзале. Пассия Ивана Граня тоже учится, она студентка Педологического института. Было же такое словечко – педология. Все ли сейчас знают, что это такое? И вот молодые люди начинают воображать себе виды будущей Москвы – новые красивые здания, метрополитен (его еще не начинали строить); электричка, в которой они едут, отрывается от земли и летит, летит! Куда летит? В Египет. Тут разыгравшееся воображение приходится притормаживать, но даже завидно становится от такого избытка жизненных сил и цельного, незамутненного мироощущения. По нынешним меркам эти ребята, студенты, рабфаковцы, не имели ничего. Но в их распоряжении была вся вселенная.

По теме и по духу близка к «Только детали» еще одна московская фантазия – «Странный случай в Теплом переулке» Всеволода Иванова.

Черты времени причудливо отразились и в таком на первый взгляд странном рассказе, как «Сэр Генри и черт» молодого В. Катаева. Сначала перед читателем возникает вполне реалистичная картина заболевания сыпным тифом. Стоит вспомнить, какую страшную дань взымала эта болезнь с разоренной, ослабевшей страны, чтобы понять: сыпняк – существенная примета тех дней.

Но пожалуй, самое интересное в рассказе Катаева – это картина бреда. При всей ее фантасмагоричности она, конечно, совсем не случайна, совсем не сюрреалистична.

Если хотите, мы можем обнаружить в ней маленькую романтическую утопию. Здесь вновь столкнулись две действительности, два мира – старый и новый, корыстный и бескорыстный, но уже не прямо, лобово, как в «Экземпляре», а символически. Обнаруживается мир, в котором обыкновенная пыль на сапогах, т. е. обыкновенная земля, на которой мы живем и которая нас кормит, – это и есть золото, предмет высочайшей ценности, объект почитания и благоговения. А настоящее золото в этом мире – ничего не стоящая пыль, никому не нужный песок на морском берегу. Но рассказчик и рожденные его больным воображением чудные компаньоны живут еще в нашем мире, в том, где ценности пока иные.

И опять-таки эта максималистская инверсия отражает убеждения тех лет, она дает как бы парафраз известного изречения о том, что когда-нибудь из золота, в наказание за ту зловещую роль, которую этот металл сыграл в жизни людей, станут строить общественные уборные.

Поскольку в фантастике изобретаются самые невероятные вещи, поскольку она рассуждает о том, чего нет, тo фантастика – почти всегда преувеличение, гипербола.

Поэтому она легко, можно сказать, плавно переходит в сатиру или сатира в фантастику – как угодно.

Ревнители чистоты научной фантастики иногда начинают отрицать родовую принадлежность сатирической фантастики, утверждая, что фантастика в сатире всего лишь «прием», маскирующий иные, нефантастические цели. Но, как уже говорилось, конечные цели у фантастики действительно не специальные, а общелитературные, общечеловеческие, поэтому споры о том, что в ней «прием», а что не «прием», в достаточной мере бессодержательны. Та литература, которая этих целей перед собой не ставит, и не заслуживает права называться художественной. Она должна удовлетвориться участью технического очерка на страницах научно-популярного журнала. Как ни крути, а вопрос, зачем что-то изображается, в произведении искусства всегда останется важнее вопроса, что в нем изображается.