Дана Арнаутова - Культурный слой

Мне нужно дело.

Не занятие, не времяпрепровождение, но дело, которому можно отдаться целиком, о котором можно думать и днём и ночью, не жалея времени и сил, а, значит, дело должно быть достойным. Семья будет мне только мешать, отвлекать на мелкие заботы быта, раздражать и приводить в бешенство — нет. Я должен быть один. Давно взлелеянная, выпестованная мечта требует полного моего внимания, всех сил. Ей суждено стать и женой моей, и ребёнком. Придётся много потрудиться, но и об этом я думал. Кто, в сущности, все эти физики, биологи? Большинство из них ничуть не умнее часовщика, который один раз, когда-то давно, хорошо разобрался во всех этих тонко налаженных вращениях шестерёнок. Есть вполне определённый, довольно ограниченный круг литературы, который мне придётся освоить, пусть на это уйдёт даже десяток-другой лет (я оцениваю оставшийся мне срок лет в сорок; при хорошем медицинском обеспечении и определённой удаче я могу распоряжаться этим временем). Что мне нужно в первую очередь? Понять основы работы перегонного аппарата, разобраться в том, как именно сознание перекачивается по проводам и медным жилам из одной дурной башки в другую? Что происходит в это время с мозгом? Понадобится хотя бы поверхностное знание его биохимии. Ничего, я успею. Это не так уж и сложно.

Помню, когда-то я любил повторять про себя одну мысль — чтобы высоко подпрыгнуть, нужно хорошо разбежаться, а для этого сперва отойти назад. Или иначе — перед полётом нужно упасть, потому что в падении набираешь значительную энергию, пусть и направленную не в ту сторону. Как бы там ни было, упал я знатно. Ещё года полтора уйдёт на восстановление, а после — книги. Но «Алгебру души» Патриса Блорине я начну сегодня же.

Много размышлял о смерти. Зачем, отчего я перестану быть? Имею ли я право жить за чужой счёт? И тогда я понял, что нужно спросить себя — а что ты, Виталька, сумел сделать? Да, ты много и честно работал, этого никто не отнимет. Можешь плюнуть в лицо любому, кто назовёт тебя лодырем, неучем, дураком. Нет, всю жизнь работал, редко оставляя пару дней на отдых. Ты зубрил стихи и слушал лекции, упражнял тело, в котором был, думал над тем, как лучше и правильнее заниматься — физикой ли, гимнастикой, не важно. Ты в самом деле много работал. И чего же достиг? Твои аспиранты смотрят на тебя как на бога — великое достижение! Довольно много знаю — только и всего. Я внимательно читал книги — ничего больше. Я не сумел сделать ничего такого, чего не мог бы сделать всякий, у кого довольно терпения и усидчивости. Не было в моей жизни того гениального скачка, ухода из человеческого в трасцендентальное (должен ли я говорить — божественное?), скачка, о котором я мечтал всю жизнь.

Всё чаще я думаю о том, что мне дана была возможность превзойти себя — тогда, много лет назад, когда я вдруг очнулся от десятилетнего небытия, тогда я решил и уверил себя, что должен заниматься наукой. Что было бы теперь, будь у меня семья? Это подарки, которые так легко получить, незаслуженные, незаработанные, бесценные подарки: любовь женщины, любовь детей. В них, думаю я теперь, я сумел бы найти то, что искал. Сумел бы проколоть пузырь человечного, рационального, познаваемого, обыденного, переступить эту незримую черту, но — нет. Вся твоя жизнь, Виталька, внутри кокона, внутри пузыря. И ты уже не сможешь разорвать его.

Вот видишь, я размышлял так о своей жизни и вдруг ясно понял, что не учёл ещё одну возможность, ещё один, последний шанс, упустить который нельзя. Единственно, как могу я выбраться за эти всё явственнее ощущаемые пределы, скинуть тесные, влажные, сковывающие пелёнки, выйти за границы разума, единственный шанс для меня, не сумевшего это сделать за всю жизнь — смерть.

Нет, я не тешу себя надеждами на вечную жизнь собственной души. Мне представляется это скорее наказанием — не вечной жизнью, но вечным заточением в нерушимом узилище собственных пределов. К слову, всё отчуждённее с каждым годом я смотрю на собственное тело. Мне кажется, что я слишком задержался в нём, что стал слишком с ним свычен, потеряв ту лёгкость ветра, с которой носился по разным головам в молодости. Но — не о том, не о том. Мне не нужно ни заёмной второй, ни вечной жизни. Всё, что могу я, может любой. Всё, что могу я, может хорошо обученный компьютер.

Но остаётся надежда. Странно, но мне тяжело писать о ней. Она слишком любима, слишком близка сердцу, чтобы облечь её словами даже мысленно, не говоря уже о письме, но — решусь. Я должен стать почвой для саженца, подножным кормом, тенью, наставником, совестью. Весь я — ничуть не больше, чем жирная, удобренная, богатая почва, лишённая семени, не дающая всходов. Ничуть не более, но и не менее. Моя работа не принесла качественного скачка, но количество моих запасов обширно. Я — полная чудес сокровищница скупого и жадного шаха, я — умелая рука не знавшего вдохновения художника.

Расчёты и опыты говорят о том, что распад подселённой личности должен быть достаточно медленным, чтобы накопленное не исчезло в один миг. Многое будет утрачено, но многое я успею. К тому времени, как я окончательно перестану быть, я буду уверен в одном — я обманул судьбу и схватил Бога за бороду, я укоренил живой саженец в мёртвой плоти. Я не увижу ни цветов его, ни плодов, но в одно я верю: он проколет проклятый пузырь, разорвёт тесный кокон и откроется солнцу.

На пятые сутки в Москве, которая все так же равнодушно-враждебно шумела за окнами, лишь слегка умолкая ночью, Джереми разбудил страх. Липкий тяжелый ужас, скрутивший внутренности, подогнул ему колени к животу, навалился давящей тяжестью и пронзительной тоской. Проснувшись, он еще несколько секунд не понимал, где он и как здесь очутился, всем существом осознавая только одно — пустоту рядом. Выдираясь из объятий медленно уплывающего кошмара, Джереми перевернулся на спину, с трудом разжал сведенные судорогой пальцы и дотянулся до кнопки подсветки на будильнике. Полчетвертого утра. Он в Москве. Ему приснилось, что Элен умерла.

Он стоял в палате, невыносимо-белой и отвратительно пустой, смотрел на аккуратно заправленную кровать и знал, без тени сомнения, что Элен больше нет. Нигде. Никогда. И не будет. Во сне он беззвучно выл, не в силах пошевельнуться, забиться в судороге, крикнуть — а наяву… Джереми смахнул слезы, текущие по мокрым щекам, только сейчас почувствовав их. Ну всё, всё… Это просто сон. Можно взять мобильник, привычным жестом, не глядя, вызывать Элен — и через несколько секунд услышать её голос …

Надолго ли? — издевательски подмигнул экранчик часов. Тик-так… Еще час, еще день, неделю… Ты же умный мальчик, Джем Уолтер, с чего ты решил, что сможешь победить? Что у тебя есть? Скандал полувековой давности, который невозможно доказать? Кого ты им напугаешь? В лучшем случае, от тебя отмахнутся, в худшем — всякое может случиться с докучливым журналистом в чужой стране. А время Элен уходит: тик-так, тик-так… И будет белая палата и пустая постель. А ты сидишь в Москве, Джем, потому что тебе страшно вернуться к ней и сказать, что ничего не вышло. Что ты будешь делать, когда командировка закончится, Джереми? И что ты будешь делать, когда останешься один, с проклятой премией за проклятое расследование? Хорошо над тобой подшутили, Джем? Возвращайся к Элен. Хоть на неделю, на месяц, не бросай ее сейчас… Побудь с ней — а потом попробуй выжить без нее. Ты же теперь знаешь, как заглушить боль? В любом баре твою беду поймут и помогут забыть про нее…