Гюнтер Браун - Утофант

— Ты должен упражняться, — говорила Уна, — здесь ты его видишь иначе, чем видел бы у себя дома. Но взять его вполне можно. Вот только браться надо по-другому. Он на несколько сантиметров в стороне от того места, где ты его видишь, а значит, и брать нужно рядом, чтобы получилось. Да нет же, Дидас, не справа, а слева.

— Прошлый раз ты говорила — не слева, а справа.

— Что в прошлый раз было верно, уже не подходит: и ветер успел перемениться, и свет падает иначе, а потому и преломление, если угодно, другое, хотя пример с преломлением света в воде и не вполне точен.

— Но если исходить из прежней ситуации, то я брал верно.

— Если из прежней, то да; но сейчас-то какой в этом прок, когда нужно браться верно, исходя из теперешней.

— Ага, значит, все-таки верно?

— Нет, для сегодня это неверно, ведь ты же видишь, что овечье молоко растекается по столу.

Она опасалась, ему еще долго не разобраться в том, что световая ситуация меняется ежедневно и что нужно каждый день по-новому смотреть, по-новому видеть все предметы.

— Да как по-новому, — в отчаянии вопрошал он, — по каким правилам я должен каждый день хвататься то рядом справа, то рядом слева? Ты скажи мне правила, и я их запомню!

Уна терпеливо объясняла:

— Иногда ты целую неделю должен браться справа, но вот расстояние всякий раз иное, ты должен это чувствовать, должен вчувствоваться, а правил я никаких сказать не могу.

— Что же это вы, живете здесь на своих островах, да так и не удосужились составить правила? Понимаешь, я имею в виду, научно разобраться со всеми этими феноменами.

— Возможно, это еще придет кому-нибудь в голову, — безразлично сказала Уна, — до сих пор мы обходились без правил. Я очень хорошо чувствую себя и без них. Разумеется, — добавила она, — я родилась здесь и мне пришлось уже тогда, когда я еще сосала материнскую грудь, развивать в себе чувство Смещения; может, я и тыкалась не с той стороны или искала слишком далеко от груди, но так как не находила там молока, то и выучилась этой премудрости.

— Так вот оно что, — сказал Дидас, — теперь мне понятно, почему дома, — он имел в виду метрополию, то есть свой дом, ты схватывала все на лету, коллеги были, похоже, правы, у тебя это чисто механическая способность, чисто утилитарного, эмпирического свойства, проявляющаяся непосредственно, от случая к случаю, без затей, как говорится, прямо с пальца, то бишь из соска, в рот.

— Мой дом — здесь, — сказала она.

— Тогда растолкуй мне все эти разные преломления.

— Я никогда не пыталась их уяснить, знаю только, что по-другому дует ветер, по-другому падает свет, что все по-другому, все, и что мне необходимо жить в этом, как оно есть, со всеми его изменениями, практически, и потому для меня важно улавливать их.

— Выходит, у вас, у жителей Троицких островов, науки совсем никакой? — Ему так и хотелось сказать: «У вас, у ослов с островов».

— Видишь ли, — сказала она, — дело в том, что здесь сталкиваются атмосферные массы с разных концов земли и все они смешиваются, да притом неравномерно. И может случиться, что твой стакан молока примет такой вид, как будто нижняя его часть стоит справа, а верхняя — слева, точно он расколот надвое, и левая часть повиснет над столом. Все это связано еще и с магнитными явлениями. Со многим связано. И поскольку ситуация, бывает, меняется чуть ли не поминутно, а потому и наблюдения затруднены, то разобраться с этой проблемой далеко не просто.

Во время разговора Дидас, беспомощный как младенец, лежал на постели. У на должна была подводить его к ней и укладывать, иначе он падал бы мимо. И жидкую пищу приходилось вливать ему прямо в рот; она повязывала ему нагрудник и кормила с ложечки, нередко сетуя:

— Уж лучше бы ты закрывал глаза и не двигался, тогда бы меньше проливалось и размазывалось.

— Но я же не нарочно, я стараюсь поворачиваться правильно и поворачиваюсь правильно, в соответствии с выявленными мною принципами правильно.

— У нас бывает немало гостей издалека, но ни один еще не упорствовал так, как ты. Нужно брать чувством — больше, намного больше чувства. И ни в коем случае не представлять себе, что все окажется не так. Вначале пробовать и проверять: ты должен научиться в нужный момент — немедленно, здесь и сейчас — ощущать предмет и его положение, должен развить в себе это чувство.

«Ах, как умно ты все излагаешь, — думал он, — но при этом твои рассуждения представляются мне слишком поверхностными — так, болтовня, пустое всезнайство. Всезнайство и самомнение».

— Ты должна говорить мне, где конкретно находится предмет, где он в действительности притаился, где можно его ухватить, должна в точности объяснять, ну, допустим, тремя сантиметрами левей того места, где он, как кажется, стоит, — требовал Дидас.

— Пока я тебе все это доложу, он может оказаться уже где-нибудь еще. Да ведь заметно, как он меняется, это ощущаешь. Ты должен прочувствовать это на собственном опыте, должен свыкнуться со смещением.

— Да, но как?

— По-новому каждый раз, попробуй сам.

Дидас глядел на нее с несчастным видом, он почти не решался пошевелиться.

Вскоре Уна сумела вникнуть в его состояние: «Вот и вторая индивидуальная особенность, какую я нахожу в нем: чувственная невосприимчивость. Он очень быстро понимает, если имеет дело с отвлеченными данными; если ему формулируют правило или предлагают образец, их он усваивает, запоминает. Но стоит действительности не согласиться с правилами, формулами и законами, которыми он себя начинил, он сразу приходит в ярость». И когда Уна поясняла осторожно: «Смотри, надо примерно так, вот, я веду твою руку», то случалось, что он повторял заученное быстро движение и с озлоблением говорил:

— Ну и что? Я сделал все, как ты показывала, в точности так и не иначе, и это твоя вина, что кувшин перевернулся. Я сделал так, как ты сказала.

— Но кувшин упал, — отвечала Уна, — вот он, перед тобой.

Дидас пробовал вставать, ходить, садиться, отворять дверь. Но его заносило, как пьяного, и он падал; когда он пытался сесть, кто-то, казалось, выдергивал из-под него стул, и он неуклюже валился на выстланный шкурами пол. Уна относила его к топчану.

В конце концов он признал, что не обладает необходимыми способностями для жизни на Троицких островах. Его таланты другого рода. И мир его другой. После этих слов он долго лежал молча, и Уна чувствовала, что он мучается от своего бессилия.

Она легла с ним рядом, совсем близко, но он не решался прикоснуться к ней, она ощутила, как он сжался, съежился, будто от холода.

— И ты, ты тоже каждый вечер другая, — пожаловался он, когда она раздевалась перед сном. — То выглядишь угловатой и крепкой, почти как мужчина, то кажешься мягкой и нежной, то светлее, то темнее. Я и не знаю уже, какая ты на самом деле.