Ольга Ларионова - Двойная фамилия

Если бы он мог припомнить…

В середине всех этих небылиц вклинилось что-то уж совсем непонятное и необъяснимое. Однажды Витька поднялся к своему товарищу и сообщил ему, что Елисеич умер. Его нашли за три улицы от дома, он вез очередной ящик с книгами, присел отдохнуть — и не встал. Митька отпросился у матери, и они не побежали — тихо побрели туда, где, по слухам, нашли Елисеича.

Они прошли улицу до самого конца и наткнулись на ящик. Он стоял прямо в снегу, снятый с саночек; их четкие двухполозные следы заворачивали обратно, — видимо, саночки уже кому-то понадобились, а вот книги — нет. От того, что они остались в снегу, никому больно не стало.

А может, именно на этих саночках и увезли Елисеича?

Улица была пуста, и мальчики, потоптавшись, пошли прочь — горевать под Митькин стол. Просидели они там до вечера, грея друг друга спинами и почти не разговаривая, потом Митька предложил:

— Книги зря на улице бросили — подобрать бы надо…

И снова обоим припомнилось: «Если пропадут — больно будет».

— У бабки санки надо стянуть, — заметил более практичный Витька. — Без санок нам хана.

Утром спасательная экспедиция была снаряжена. Ящик, уже основательно занесенный снегом, нашли не сразу, а найдя, обнаружили, что кто-то вынул оттуда верхний ряд книг — по-видимому, столько, сколько можно было унести на руках за один раз. Но даже частично опустевший ящик был настолько тяжел, что погрузить его на санки целиком было для мальчиков делом непосильным. Ребята выдирали из него смерзшиеся тома и папки, накладывали на сани, прикручивали бельевой веревкой.

Три соседние улицы этот возок преодолел за полдня. У каждого из ребят неоднократно возникала мысль бросить эту затею, но тогда груда книг загородила бы дорожку между двумя бесконечными сугробами, ведущую от дома к булочной. Пожалуй, только это соображение и заставило ребят дойти до самого дома Елисеича.

Они втащили сани в подъезд и, не сговариваясь, бросили их возле лестницы. И услыхали сверху знакомый голос:

— Спасибо, мальчики! У меня вчера сил не хватило пройти эти последние три улицы.

Никто из ребят не удивился. Такое бывало, хотя и не часто: говорили, что человек умер, а он, вот те на, еще жив. Еще.

Елисеич спустился к ним — был он в своем роскошном ворсистом пальто и высоких валенках.

Общими усилиями поклажу перенесли наверх, книги сложили штабелем (они и так занимали половину стены), папки — отдельно, на письменном столе. Елисеич подошел к столу, шаркая негнущимися ногами (это опять был кусочек прошлого, запомнившийся с четкостью кинохроники), оперся руками на картонные переплеты с заржавленными замочками скоросшивателей, и, обращаясь сразу к обоим ребятам, произнес:

— Запомните, мальчики: записям этим цены нет. Книги, в крайнем случае, можно и… Словом, если совсем замерзать будете. Но постарайтесь сохранить вот эти восемь папок. Постарайтесь, чтобы они не погибли. Постарайтесь, мальчики…

На этом четкость воспоминаний опять утрачивалась, а дальше снова следовали сказочные речитативы чудесного незнакомца. По всей вероятности, он объяснял ребятам, сообразно их детскому восприятию, что же такое бесценное содержится в его записях. Выходило, что там указывается рецепт, как сделать, чтобы всего было вдоволь — и хлеба, и мяса. Но это, конечно, были только сказки, ведь если бы Елисеич знал свой секрет, разве он не воспользовался бы своей чудодейственной силой? Кто-то из мальчиков спросил его об этом, и Елисеич ответил что-то вроде того, что нельзя приготовить все это прямо из ничего, а надо иметь какие-то несъедобные вещества, близкие по составу к продуктам питания. И еще Елисеич говорил, что для его превращений необходима энергия, которой нет. Ну, вот это было понятно: электричество выключено, значит, и чудес, как кино, быть не может.

А потом наступил день, неизвестно какого месяца, но совершенно точно — первое число; день, запомнившийся обоим мальчикам: Митьке — как самый счастливый день за всю эту зиму, Витьке — как самый страшный.

Первым в этот день проснулся Митька, потому что в дверь стучали. Мать бесшумно приблизилась к двери, долго прислушивалась, а потом вдруг начала судорожно отодвигать задвижки; еще не отперев, заплакала — громко, по-бабьи, как не плакала ни разу за всю эту зиму.

Это был отец, пришедший по невскому льду из Кронштадта, где стояла его часть. Запомнились Митьке только отцовская щетина и кусок хлеба во весь солдатский каравай — не меньше трех пайков сразу. В комнате сразу стало шумно, тепло, тесно, запахло сказочным сытным изобилием — тем самым, о котором рассказывал им Елисеич. Отец принес, кроме своего трехдневного пайка, еще и кулек какой-то мелкой рыбки, и еще полпачки махорки, которую мать тут же побежала обменять на несколько картофелин к Витькиной бабке. Она вернулась с картошкой и на ходу бросила сыну, что Витька ушел утром в булочную и до сих пор не вернулся, хотя обстрела в их районе сегодня вроде бы не было; Митьку отсутствие друга не напугало, — мальчики часто по пути заглядывали к Елисеичу.

После обеда (мать все время приговаривала: «Как до войны, ну прямо как до войны!») отец надолго ушел. Митька постучал в пол условным стуком, но товарищ его не отзывался, — видимо, еще не вернулся домой. Сытость сморила мальчика, и он заснул, а когда проснулся, отца все еще не было. Мама сказала, что он пошел хлопотать об их эвакуации.

Такой поворот событий был чрезвычайным, и Митька снова постучал в пол. И снова не получил ответа.

Не стряслось ли что с этим Безладным? Митька накинул пальто и выбрался на улицу.

Витька и Елисеич сидели молча в темной нетопленой комнате, и было похоже, что ждали они именно его.

— Сядь, Митя, — медленно проговорил Елисеич. — Тут стряслась такая беда, что надо крепко подумать, как этой беде помочь. Подумать втроем.

Митька растерянно сел. Существовали только две беды, которые в эту зиму расценивались как страшные. Одна — смерть, но Безладный сидел тут, а его бабка совсем недавно меняла картофель на махорку. Значит, оставалось второе — карточки…

— Украли… — всхлипнул Витька каким-то девчоночьим голосом.

Потерять карточки в начале месяца — это означало обе страшные беды сразу. Это понимали все трое. Непонятно было, на что надеется Елисеич, предлагая им подумать?..

Но он все-таки на что-то надеялся:

— Я хорошо знаю вас, мальчики, — продолжал он своим четким, как у киноактера, голосом, — хотя мы знакомы сравнительно недавно. Вы готовы поделиться друг с другом последним куском хлеба. Но прожить вдвоем на один паек — невозможно. Это я испробовал на себе…

Он вдруг спохватился, словно сказал лишнее, но тогда никто из ребят не обратил внимания на его слова.