Станислав Соловьев - Somnambulo

Теперь не знаю, что мне делать и чем заниматься. Мне двадцать один — и что дальше? Это очень обидно, когда тебя выгоняют с третьего курса общей онейрологии. Это как–то глупо — учиться два с половиной года, а потом — тебя выгоняют. Но мне теперь — все равно и, честно говоря, — подумал Мартин, — учеба никогда меня по–настоящему не привлекала. Довольно таки неприятное занятие: на самом деле ничему там не учили, денег на новые книги и методички не хватало, Государственные Сны — все какие–то затертые, путанные. Преподаватели были выпестованы во времена Республики, в духе ортодоксального майоринизма. Полуголодная жизнь в общежитии, где часто нет света и воды, и крыша протекает, и твои сны воруют наглым образом.

Когда–то, еще школьником, учась в средне образовательной народной школе, я годами мечтал об Университете. Думал, как это романтично и значительно, учиться чему–нибудь в Университете. Огромные библиотеки, всезнающие преподаватели, веселые друзья–студенты. Лишь бы поскорей вырваться из своего провинциального Ахогарсе, попасть в большой и красивый Польво — Кальенте. Но город оказался хоть и большим, но отнюдь не красивым, а Университет… Университет оказался сущей дырой. Здание его было старым, еще времен старой Империи. Таким ветхим, что с потолка нет–нет, да и сыпался на голову мелкий мусор. Стены слоились, как вареные луковицы, разно форматными кусками всех покрасок и известково–меловой первоосновы. Отопления не было — трубы насквозь прогнили, и из них сыпалась ржавая труха. Двери и пол отчаянно скрипели, и можно было подумать, что вот–вот двери сорвутся с петель, а пол при следующем шаге непременно разверзнется, и ты рухнешь в царство многовековой пыли, плесени и шумных крыс… Парты, о, эти парты были засалены до состояния самодельной свечи, изрезаны не одним поколением студентов… А что говорить о нехватке стульев и вечно белесой доске, в шершавую поверхность которой въелось настолько много мела и грязи, что ни одна тряпка или губка, как бы она не была намочена, не могла хоть сколько–нибудь пробить эту стойкую непрозрачность. Университет доживал свои последние сновидения — дотаций Министерства Образовательных Снов хронически не хватало… Да что там говорить, быть студентом далеко не сладко.

Мартин отчаянно пытался не думать о Польво — Кальенте. О городе, в котором остались не воскресающими мертвецами его мечты и иллюзии, его притязания и желания, кусок его жизни и кусок его здоровья. Но, одновременно, ему хотелось думать о городе. Мысли сами настойчиво возвращались, казалось бы, наперекор твердому желанию поскорее забыть и выбросить из головы, — возвращались к этому городу. И он думал о нем, как о чем–то прошедшем и уже невозвратимом, и это было настолько приятно, что удивляло самого Мартина. Приятно было осознавать, что ты больше никогда не будешь видеть его раскаленные, пыльные улочки, которые со своим растрескавшимся асфальтом, открытыми люками канализации и ухабами, в дни считанных проливных дождей превращались в бурлящие, мутные реки, а зимой, зимой — сплошной спекшийся наст изо льда, снега и грязи. В остальное же время нагло неслись над их пылающей поверхностью настоящие маленькие торнадо из песка и пыли… Как приятно было осознавать, что ты больше никогда в своей жизни не увидишь огромный базар, это невообразимое ревущее стойбище, и церковь, что рядом, которая тоже вела свои торги за высокую цену. Если базар хотел выесть все деньги из твоего кошелька, то Церковь Божественного Сна желала выесть и деньги, и твою душу, и твою наивную веру. Церковь давила на тебя показушной мишурой росписи и позолоты. Она хотела сломить, раздавить, превратить тебя в ползающего, в кающегося, в лобзающего перстни и трансвеститские наряды равнодушных жрецов. Она глумилась над тобой, она плевала на твой разум и здравый смысл, а в горящие дни она отражала своим блестящим куполом свет — выжигала тебе глаза… Нет, он больше никогда не увидит тщеславности и тщетности церкви Санто — Игнорансия. Он больше никогда не увидит этой чудовищной грязи, скученности, бесчисленных стай бродячих собак, мочащихся где попало, и пьяных людей, тоже мочащихся, тоже настойчиво оккупировавших все скверы и закоулки. Он больше никогда не увидит муравьино–подобных горцев, что ходят только десятками — душных, воняющих давно немытым телом, всегда кричащих и лезущих напролом. Он больше не увидит тамошних жандармов — всегда озлобленных, отчаянно трусливых, но безжалостных к любому слабому, к беззащитному, к одиноко идущему. Не увидит всех этих Белых или Оранжевых Братьев, которых так ненавидят фарисействующие Черные Братья. Их открытые, слюнявые рты, проповедующие о скором конце света и беспредельной любви к богу, их воспаленные глаза и угреватую кожу.

Никогда не увидит. Ему хотелось так думать, приятно так думать. Есть такие, что не поймут Мартина. Подумают, что на самом–то деле этот город ему никогда и не нравился, никогда ему в это город не хотелось, не стремился он в этот город, не рвался. Этот город тебе не снился, вот поэтому ты жил в чужом сне — сказал бы ему любой сновидимый . Так чего же ты жалуешься…

Мартин перевернулся на другой бок. И тут была все та же твердая боль, бесплатное испытание ребрам. Но поверхность немного остыла, и было приятно секунду–другую ощущать еле прохладное прикосновение к горячему телу. Затем она становилась такой же мокрой и горячей, как и была недавно, и всякое понимание приятного незамедлительно ускользало от него, ускользало куда–то в бок, в противоположную сторону, как будто намертво прилипало к влажному стеклу, и по нему невозмутимо бегали обессиленные черные мухи.

В Нунке, думал Мартин, ждет меня моя невеста. Она еще не знает, что меня выгнали. Она еще не знает, что она моя невеста. Но я надеюсь, что она меня поймет, — мне это снится. Ведь всегда понимала, разве теперь это окажется по–другому?.. Она тоже училась в Университете. Это было раньше моего, до моих злоключений… Да, помнится, она ненавидела этот город. И как только защитила свой диплом, тут же уехала домой, в Нунку, а я тогда остался здесь… Теперь она живет в Нунке. Единственная дочь, склочные и вздорные родители, квартира из четырех больших комнат, извивающийся коридор, два осыпающихся балкона, кухня с вековой историей сгоревших котлет и прокисшего молока, раздельный санузел. Везде пыль, затхлость, старые ненужные вещи, кипы пожелтевших газет времен Республики, паутина под потолком, запах пищи, въевшийся в стены. И тонны погибших снов, спрессованные в одно целое — в кошмар повседневной реальности… Нунка больше чем Польво — Кальенто, больше в два, нет, в три раза. Огромный город. Там — зеленые деревья, старинные здания, кафедральный собор, метрополитен, широкие улицы, мощенные булыжником, чугунные фонарные столбы, холмы, а еще… А еще там часто идут дожди. Настоящие дожди, не ураганные, тихие, умиротворенные, насыщающие землю и зелень. Они часты потому, что океан где–то рядом, почти рядом, и климат совсем не тот, а еще потому… потому что мне надоело жить в Польво — Кальенте…