Джек Вэнс - Плавучие театры Большой Планеты

«Вот еще! — проворчал Замп. — Что, если я швырну эту табличку в реку?»

«Я не смогу вам помешать».

«Вы могли бы меня разубедить».

Мадемуазель Бланш-Астер ничего не ответила. Замп снова вынул табличку и задумчиво взвесил ее в руке. Мадемуазель Бланш- Астер поднялась на ноги и зашла в таверну — надо полагать, для того, чтобы вернуться в комнату с видом на реку.

Сжав зубы, Замп поднял глаза к небу, снова засунул табличку за пазуху и продолжал молча сидеть в темноте. Пьяный Виливег вывалился, покачиваясь, из таверны, и облокотился на перила веранды, чтобы продышаться. Замп тихонько подошел к нему сзади, схватил фокусника за ноги и перекинул через перила — вниз, в глубокую илистую слякоть приливной отмели.

Замп задумчиво вернулся в комнату с видом на реку. На столе горела лампа. Мадемуазель Бланш-Астер лежала в углу, завернувшись в плащ; ее блестящие светлые локоны покоились на импровизированной подушке из расшитой золотом накидки.

Замп знал, что она не спит. Он ворчливо сказал: «Вы можете разделить со мной матрас, не мучаясь беспокойством по поводу драгоценной неприкосновенности вашего тела. В данный момент оно привлекает меня не больше, чем этот колченогий стол».

Кобль находился там, где основное русло устья Висселя впадало в Догадочный залив. Здесь строили высокие здания из бревен и черного кирпича, с крутыми крышами; кварталы были разделены десятками каналов, осененных величественными халькозитийскими дендронами, а также бесчисленными лантанами, пальмами и сливовыми ивами. Центром делового района служила Бурса — небольшая площадь, окруженная покосившимися старыми домами, оплывшие окна которых, пережившие много поколений, стали уже лиловато-зелеными от времени. Примерно в ста метрах к востоку от площади текла река Виссель, и здесь, у причала Байнума, пришвартовался «Универсальный панкомиум»: плавучий музей, принадлежавший Теодорусу Гассуну. «Универсальный панкомиум» никак нельзя было назвать красивым судном — узковатое и длинноватое, оно двигалось благодаря восемнадцати волам, крутившим три ворота, соединенных с гребным колесом за кормой; парусами Гассун пользовался только в оптимальных условиях.

Сам Гассун был так же узковат, длинноват и неказист, как его судно. На его вытянутом бледном лице маленькие бледные глаза были посажены близко к длинному лошадиному носу, а на макушке красовалась растрепанная копна белых пучков. Как правило, он носил тесный протертый сюртук из черной саржи, черные чулки и черные башмаки, неприятно контрастировавшие с бледной кожей и белыми волосами. Гассун ходил вприпрыжку на длинных костлявых ногах, размахивая длинными костлявыми руками; у него была привычка резко останавливаться, вскидывая продолговатую физиономию подобно ржущей лошади.

У Гассуна было мало друзей; он посвящал все свое время и внимание редкостям, древностям и диковинам из своей коллекции. Люди приезжали из дальних стран, чтобы полюбоваться на экспонаты «Универсального панкомиума» — никто из них никогда еще не видел столь достопримечательной выставки. В витринах Гассуна демонстрировались самые разнообразные изделия и предметы: костюмы из труднодоступных областей Большой Планеты, оружие и музыкальные инструменты, модели космических кораблей и летательных аппаратов, диорамы, изображавшие сказочные сцены, карты и глобусы всевозможных обитаемых миров, фотографии, книги и художественные репродукции, некогда привезенные на Большую Планету с Земли первоначальными иммигрантами, периодическая таблица с флаконами, содержавшими образцы каждого из элементов, собрание минералов и кристаллов, и даже игрушечная паровая машина, изготовленная из латуни — Гассун иногда запускал ее, чтобы позабавить детей.

Два раза в год, в промежуточные сезоны между муссонами, когда неподвижный воздух вызывал всеобщее ощущение подавленности, хозяин «Универсального панкомиума» отчаливал и совершал осторожный рейс по круговому маршруту, останавливаясь в городках устья реки, а иногда отваживался плыть вверх по Висселю до самого Париковска или даже до Крысиного Фитиля; однажды, в порыве безрассудной отваги, Гассун посетил Ветербург. Настолько, насколько это было возможно, в своих странствиях он полагался на гребное колесо; Гассун не доверял капризным, устрашающим и не поддающимся контролю небесным стихиям — он чувствовал себя в самом деле спокойно только тогда, когда его судно стояло на приколе у причала Байнума.

На борт «Универсального панкомиума» поднимались представители самых различных рас, народностей и каст. Гассун считал себя знатоком в том, что касалось идентификации и классификации этнических и классовых категорий населения Большой Планеты, и преуспел в этом настолько, насколько это было возможно для человека его профессии. Кроме того, он умел ценить женскую красоту, в связи с чем его любопытство было возбуждено вдвойне, когда он заметил грациозную молодую особу в сером плаще — ее прямая осанка позволяла предположить аристократическое происхождение, тогда как ее расовая принадлежность не поддавалась определению с первого взгляда. Гассуну понравились ее холодность и уверенность в себе, ее гладкие светлые волосы и очаровательные точеные формы. Владелец плавучего музея нередко позволял себе дремать наяву, воображая, что он завоевывает империи и становится основателем городов, где торжествует благородная справедливость, и что имя Теодоруса Гассуна вызывает трепет почтения во всех необъятных фестонах координатной сетки Большой Планеты. Замеченная им молодая особа, в частности, словно материализовалась из мечты — ясноглазая, романтически задумчивая, полная неизъяснимого влечения к возвышенному.

«В самом деле, исключительно любопытная девушка!» — думал Гассун, изучая ее черты, одежду и походку, пока она бродила среди выставочных витрин. Незнакомка интересовалась его картами, таблицами и глобусами, что порадовало владельца музея — перед ним была не какая-нибудь вульгарная инфантильная вертихвостка, воркующая и сюсюкающая при виде блестящих безделушек и мишурных механических кукол.

При всей своей эрудиции Гассун допускал общераспространенную ошибку: он предполагал, что все встречавшиеся с ним люди оценивали его по тем же меркам, по которым он оценивал себя самого. С точки зрения Гассуна, его тесный черный костюм олицетворял элегантную простоту. Когда он рассматривал в зеркале свою болезненно бледную длинноносую физиономию, увенчанную диким облаком белых волос, он видел лицо Прометея, бросающего вызов богам, эстета-провидца. Размышляя о возможном и невозможном, одинокий Гассун, окруженный своими редкостями, любил, страдал, торжествовал и отчаивался; ему были знакомы неудержимый рост и трагический крах империй, он слышал титаническую музыку, он блуждал в глубинах космоса. Один мимолетный взгляд может внушить чувствительному уму представление о целом фейерверке чудес — и под благородным лбом Гассуна чудеса эти творились повседневно.