Владислав Чупрасов - Дом на улице Нетинебудет

Чернильница осталась стоять на столе. Ротмистр немецких войск как был прозрачным, так им и остался.

— Здесь раньше была школа, — сухо пояснил Андреас. — Я здесь учился.

— Мило, — равнодушно ответил Ротмистр и столкнул чернильницу со стола. Она не разбилась, но откатилась под стол, разлив по пыльному полу чернила. Призрак наступил на этот темный след и отошел. На полу остался четкий отпечаток его сапога. Андреас взвыл. Голоса, призрак, след призрака на пыльном полу — и все это в его старой школе. Это было уж слишком. За стеной, в коридоре, кто-то бегал, то и дело раздавались крики, Андреасу даже казалось, что где-то вдалеке звучит колокол, а не взрывы, к которым они все привыкли. Но ему было все равно. Ровно до тех пор, пока в дверь не заколотили кулаком. Андреас поднялся, открыл дверь.

— Что? — устало спросил он. Рядовой с перевязанной головой выглядел взмыленным, как во время боя. Он выпятил глаза и уставился на Андреаса.

— Ну что?!

— Что? — повторил Андреас.

— Ты уже знаешь? Андреас не ответил, и рядовой замахал руками.

— Войне конец! Все, домой! Господи Боже, я еду домой! Андреас не знал, что ответить. Он пытался понять, что случилось и чему радуется этот контуженный мальчишка. Вокруг на разные лады взвыли голоса. Даже Ротмистр, и тот недовольно вскрикнул.

— Куда конец? Какой конец? А как же я? А мы? А кто победил?

— Не знаю, — тихо ответил Андреас. Ему казалось, что все проиграли. И что крупнее всех проиграл он. Голоса причитали, плакали и выли.

— Ну ты идиот, — сказал Ротмистр. — А как же великая империя? И куда-то сгинул, оставив Андреаса недоумевать, какую именно великую империю имел в виду офицер. Наверное, газ все-таки довольно сильно подействовал на его мозг. Смысл стал доходить очень медленно. Конец войне — это значит, что все. Что в самом деле, Господи Боже, скоро домой. Что в самом деле где-то там бьют в колокол. И голоса вопят: «Как же так?», «Почему я?», «Последние два дня».

Андреас продолжал сидеть на матрасе, затыкая уши и натягивая на голову халат. Ему было страшно, он ничего не понимал и не мог думать. Он не понимал, что за война закончилась, куда это — домой и за что ему все это. На следующее утро голоса стихли. Но вместо этого явился Ротмистр, злой, раздраженный, дерганый. Встал над едва проснувшимся Андреасом и громко позвал — эй! Андреас уставился на него и накрылся тонкой грязной простыней.

— Уйди-уйди-уйди, — бубнил он.

— Не уйду, — призрак пнул его в бок (Андреас почувствовал, как нога онемела до самого колена) и присел на пол. — Вы выиграли. Я не могу в это поверить. Вы выиграли. Да вы же не умеете воевать! Андреас это уже знал. О том, что они выиграли. Это было темой для стихийных бесед в столовой, в кабинетах, в операционной и в коридорах. Все обсуждали, как теперь жить дальше. Как теперь они отлично заживут. Уж теперь-то точно. И что не умеют воевать — это он тоже знал. Всех профессиональных военных отправили в штаб — планировать их грандиозную победу во имя страны и мира. Делали победу мальчишки — бухгалтера, студенты, художники и поэты. Тонкогубые, с прямыми носами, в миру они носили модные пиджаки и шейные платки, а в окопах стали на одно лицо. Андреас даже не был уверен, что если к нему на перевязку придет его брат, то он его узнает. Одинаковые одежды, одинаковые лица: осунувшиеся, с заострившимися чертами и впалыми, серыми от щетины щеками. Их было слишком много, этих усталых, раненых, контуженных, оторванных и брошенных на обочину солдат. Одним из них был его младший брат, встретивший победу живым и целым в Галлиполи. И именно его лица Андреас вспомнить никак не мог. Он специально избегал бесед в коридорах. Все они сводились к тому, как бывшие бухгалтера планировали вернуться и дослужиться до главных бухгалтеров, а бывшие ловеласы обязательно хотели жениться.

Андреасу нечего было рассказать о своей будущей жизни, потому что все, о чем он думал — это когда поезд на Брюссель. Он хотел увидеть родителей и брата, вернувшегося живым и целым из Галлиполи. В остальном будущее казалось ему незавидным. И Ротмистр, сидевший на полу, был с ним согласен.

— Не могу поверить, — повторил он. — И что теперь делать? Андреас пожал плечами.

— Жить с этим как-то, — ответил он. Прикрыл глаза от луча солнца, пробивавшегося из окна и рассеивавшегося сквозь Ротмистра, и тихо хмыкнул. Первая зима после войны была для них самой сложной. Андреас ходил по улицам, ведомый голосом Ротмистра, но все равно спотыкался и падал. Ему дали сиделку, хотя он уже хорошо видел. Родной город казался ему серым и нечетким, как будто дело было в его зрении. Да нет же: просто новая Европа вся была такой — серой и нечеткой. И он все равно ходил и спотыкался. И падал. Его подхватывали, спрашивали, все ли в порядке, а Андреас слышал голоса. У каждого из помогающих ему было по два-три призрака за душой. Видя в Андреасе друга, они обращались к нему.

— Я в порядке, — смотря перед собой, Андреас похлопал по руке женщину, которая его поддержала. — Знаете… Ваш муж рядом с вами.

И если вы захотите ему что-то сказать — просто скажите. Рука тут же пропала, раздался быстрый стук каблуков.

— Какой молодец, — саркастично заметил Ротмистр.

— Я просто сделал то, что попросил ее муж, — попытался оправдаться Андреас.

— Слушай их больше.

— Зато теперь она будет с ним больше разговаривать. Ему же скучно. О нем пошел слух по городу. Нехороший, недобрый. Во всяком случае, так думала молодая жена Андреаса, которая вот-вот должна была родить ребенка. Габриэлле Нильс в январе исполнилось двадцать два, и она была приятно поражена, что ее муж вернулся с войны живым.

Героем, подумать только. Андреас грустно улыбался — с войны героями не приходят, был уверен он. А то, что к нему люди ходят и приносят если не деньги, то еду, казалось ему очень хорошим. Ему не платили. Да никому не платили этой зимой. Малыш родился здоровым.

— Странно, — сказала Габи, — учитывая, чем занимается его отец. Ты обманываешь людей, Анди. Андреас тогда пожал плечами. Габриэлла была обижена, что он был занят, когда она родила. Не смог даже отвезти ее в больницу — просто буркнул: «Я занят», — и все. Это война так изменила Анди, подумала она и постаралась простить. А Андреас, конечно, считал себя виноватым за это и злился. Но мужчина, пришедший к нему тем вечером, заинтриговал его сильнее, чем что-либо в жизни. Он пришел, снял шляпу и сказал с сильным акцентом:

— Я вижу Смерть. Ротмистр гоготнул и решил остаться. До этого он твердо планировал побывать на первых в своей жизни родах. Мужчина сел, прикрыл глаза и начал рассказывать.

У существа, ступившего на хлюпающую грязевую площадку под Пашендейлом, были развесистые, ветвистые, благородно-оленьи рога. Они, тяжелые и опутанные паутиной, покачивались, когда существо наклоняло голову и тянуло стылый воздух вздернутым носом. Когда оно шло, трупы, разбросанные тут и там, вмятые, втоптанные в глину вперемешку с корнями травы и дерном, исчезали, растворяясь в предрассветном воздухе. Пропадали, таяли, оставляя за собой клок одежды да винтовку. Существу ни к чему было оружие. Тогда мы встретились впервые — в шестнадцатом, на скользком берегу Ипра, заросшем травой и телами. Я попытался отползти, а потом, как дурак, вцепился в плечо своего друга, синегубого и красногрудого, не желая его отдавать. Существо неслабым пинком откинуло меня в сторону, так ощутимо приложив по ребрам, что я даже забыл, как дышать. — Я не за тобой, — и забрало друга, синегубого и красногрудого, с собой. Он истаял, оставив свою винтовку. — Еще увидимся, — сказало существо, наклоняясь ко мне и цепляямертвыми, холодными, тонкими пальцами за подбородок. Размытое, невнятное лицо приблизилось ко мне, дохнув кошенной травой и кровавым потом, темные глубокие глаза сузились, полузвериный нос со свистом втянул воздух. — И увидимся скоро. Поднялось и ушло, цепляяветвистыми рогами низкое серое бельгийское небо. С тех пор я начал его ждать.