Дмитрий Градинар - Настоящая фантастика – 2016 (сборник)

– Хорошо, – отвечает она без колебаний.

У нас с Хансом была пара бутылок превосходного трентинского белого. Но разговор не клеился.

Он, кажется, не мог решить, как далеко зайти и какую границу переходить не стоит.

– Послушай, старина, хе-хе… моя сестричка забавный человечек… но тебя-то я знаю давно, и ты всегда выглядел как образец здравомыслия.

– Я маскировался.

Он сделался мрачен. Лицо налилось ртутью, взгляд заострился. Пальцы, кажется, искали ломких предметов.

– Старина… вы играете в какую-то очень сложную и возвышенную игру. Ставки все выше, а у моей Агнессы слабое сердечко. Боюсь, тот ритм, который ты ему навязываешь…

Я перебил его:

– Совершенная любовь огромна. Никакой человек не может выдержать ее слишком долго.

Тут он врезал мне от души.

Лежа на полу и роняя капли крови, я прохрипел:

– Ханс… это все свет над полями Арля.

– А? А?

– С ним ничего не сделаешь, Ханс.

В России нет Арля. Поэтому я привез Агнессу ван Рейн, мою жену и возлюбленную, под Орел. Я знал, чего она желает. Я хотел исполнить ее желание в точности так, как ей требовалось.

Мы вышли на середину ржаного поля. Колосья стояли в безветрии, словно миллионы мачт земляного корабля. Воздух светился древним золотом. Июльский полдень быстро набирал жаркую зрелость. На горизонте водоросли деревьев росли со дна небесной реки. Единственное большое облако пахло винным ливнем, но его белая гроздь плыла еще очень далеко от нас.

Я постелил одеяло.

– Мне всегда хотелось нарисовать воздух, но чего-то не хватало, – призналась Агнесса ван Рейн, снимая платье.

Она поцеловала меня с нежностью, словно хлеб, от которого можно насытиться во всякий день.

Я сказал ей:

– Ты помнишь пшеничное поле со жнецом? Вечный сеятель выходит каждое утро в поле вместе с восходом солнца на желтом небе. А жнец на закате ждет своей очереди… Мы вышли из света, наполнены светом и в свет идем. Надышись и напейся им, Агнесса.

– На меня идет небесный шторм… – ответила Агнесса ван Рейн почти испуганно.

Она соединилась со мной так, словно соединялась с целым миром – со всем, что есть в нем видимого и невидимого. Души наши обнимались и все никак не могли расстаться друг с другом. Над нами журчал ручей ноты соль…

Потом она отстранилась и произнесла с радостным удивлением:

– Теперь я вижу его…

Агнесса ван Рейн успела погладить мое лицо еще раз, а потом дыхание ее пресеклось. Ладонь ее разжалась, пригоршня света отделилась от пальцев и начала медленно подниматься по водам безветрия.

На похоронах Агнессы ван Рейн вся ее голландская родня плакала. Ханс, размазывая слезы, смотрел на меня со злостью и непониманием: отчего глаза мои сухи?

Над гробом мне надо было произнести какие-то слова. Что ж…

– Она очень хотела нарисовать воздух. Я дал ей свет, и у нее все получилось. Спасибо, Господи, что ты дал нам встретиться.

Было душно. Сонное утро обещало жару, неподвижный воздух пах морем и шашлыками. Разнеженные курортницы, колыхая зонтами, текли вдоль бульвара – на пляж. Их краснощекие мужья расстегивали пуговки полотняных костюмов, жадно пили холодный квас и целебную минеральную воду. Лениво проезжали извозчики, спешили по своим делам потные коммерсанты и подтянутые офицеры, вразвалочку прогуливались молодые люди неопределенных занятий. Стоя в жидкой тени подле входа «Астории», беспризорник Митяй скверно играл на скрипке. Занятие это вызывало в мальчишке тоску, но другого способа заработать на хлеб он не знал.

Ему хватало трех песен – жалостливой «Раскинулось море широко», блатной «Мурки» и «Марсельезы». Однообразно водя смычком по струнам, Митяй мечтал: как напьется холодной, аж зубы ломит, воды из Кринички. Посидит на теплой траве башенного пригорка, поглазеет, как торопятся в порт заграничные корабли и снуют у длинного мола рыбацкие лодочки. Поймает кузнечика, зажав в кулаке, будет слушать, как тот трещит. И отпустит – всякой твари нужна свобода…

Чудной долговязый фраер остановился у тротуара, прислушиваясь к хромоногой мелодии. Не товарищ – одет шикарно, ботинки начищены, усы щеткой. Но и не господин – лицо старое, мятое, кулачищи, как у грузчика, плечи ссутулены. На иностранца похож. И взгляд тяжелый, пронизывает насквозь, словно крючок червяка. Чего уставился?

Сделав жалобное лицо, Митяй усердней запиликал смычком – может, фраер захочет башлей отвалить. Тщетно. Долговязый дернул усами, скривился и пошел себе прочь. Ну и пошел он! Пугать еще будет, и не таковские пугали!

Шли часы, солнце грело все громче. В голосах продавцов появилась дремотная хрипотца, бродячие псы, чаявшие поживы, разлеглись под акациями, подставив мухам репьястые животы. Поток курортников оскудел – полдень. А денег в картузе почитай не прибавилось. Не хватит даже откупиться от вредного Бачи, взрослого парня, которому Митяй «служил» с весны за право ночевать в подвале на Галерейной. Голод не так страшил – в июне можно и наловить рыбы, и выпросить у торговки залежавшийся пирожок, и пробежаться по садам, от пуза налопаться шелковицы, черешни и абрикосов. Это зимой в городе страшно, а летом ништо, жить можно. Подумаешь, Бача сунет пару раз в зубы или возьмется «Москву показывать». Или вовсе не появиться в подвале, пойти поплескаться в море, а после заночевать на пляже под старой лодкой?

Посмотрев на ленивые лица прохожих, Митяй решил: «До первой монетки играю, а потом на Карантин». Можно кликнуть с базара однорукого Алабаша – вдвоем купаться веселей, цыганенок хороший товарищ, не подлый, не жадный. Прошлой зимой он выучил Митяя пиликать на скрипке и отдал ему свой инструмент. Алабаш был из даулджи, его отец и братья играли на свадьбах и до сих пор играют под Ялтой. А калека отбился от табора из-за увечья, чтобы не быть обузой большой семье.

Блестящий гривенник шлепнулся в картуз, умиленная дама в платье, похожем на пестрый торт, слащаво улыбнулась Митяю. Ее сыночек, розовый пузырь в матросском костюмчике, показал беспризорнику язык. Дело сделано! Облизнув пересохшие губы, Митяй в последний раз завел заунывное:

– Тарай-рай-тарай-рай-тарай-райрайрай…

Его ждал летний день, заросший упругой травой теплый пригорок, ледяная вода и темный сок шелковицы. Ноги уже карабкались по отполированной временем мостовой, перескакивали овражки, цеплялись за камешки Круглой башни, разбрызгивали соленую пену. Руки трогали шершавые бока раковин, гладкую гальку, скользкую чешую бычков и мягкую, словно кожа, кору черешни. Над вихрастой, нечесаной головой хлопали крылья чаек…

– Значит, ты музыкант? – На Митяя свирепо смотрел давешний долговязый фраер. В одной руке он держал потертый черный футляр, другой ткнул прямо в грудь мальчишке. – Ты смеешь играть, не зная ни одной ноты! В твоей пиликалке нет голосов моря и ветра, грома любви и крика отчаяния, она мертва и смердит, словно дохлая кошка. Неужели тебе не стыдно?!