Виталий Владимиров - Шрам

Виталий Владимиров

Ш Р А М

Ствол жилой башни белел в глубине переулка - оставалось пройти только мимо пятиэтажки. Аверин любил возвращаться домой, то мгновение, когда он спиной захлопывал дверь и так стоял, расслабленно оглядывая иконы, полки с книгами, фотопортрет Хэмингуэя и ксерокопии с рисунков его друга малоизвестного художника Свечникова, приколотые булавками к обоям. Когда-то в такой момент медленной рыбой всплыли в его сознании строчки: "Ты мне дорог, дом пустой, понимающим молчаньем..." Но стихи эти он так и не дописал - не было особого желанья размышлять над тем, чем же ему дорог собственный дом - так не следует задумываться, чем дорога любимая женщина, возможно последующее разочарованье, что вряд ли прибавит оптимизма в этой и без того нерадостной жизни. Сегодня, возвращаясь из гостей, Аверин вышел из такси в начале переулка и не спеша шел к дому, предвкушая, как сейчас приятно побездельничает - может, послушает музыку, полистает книжку или альбом репродукций. У самого подъезда Аверина обогнали "Жигули" последней модели. Открылась дверца, и на снег ловко выпрыгнула девушка в фиолетовой от темноты вечера дубленке. Сидящий за рулем опустил стекло: - Может быть все-таки... - Нет, нет, нет, - высоко и быстро перебила она его и убежала в подъезд. Краснела кнопка вызванного лифта, ее лица не было видно, только лиловые лаковые ногти тонких пальцев барабанили по смотровому окошку. "Соседка. Та, что недавно обменялась", - догадался Аверин и благодушно-безнадежно хмыкнул про себя: "Соседка - это..." В кабине лифта она развернула оранжевый шар своей лисьей шапки лицом в его сторону: - Помогите, пожалуйста. Я знаю, вы мой сосед. Мне надо сейчас выгулять собаку, а я не хочу подходить к окну, не дай бог, он ждет. Вы поглядите из своего окошка и, если он уехал, дайте мне знать, хорошо? Аверин так и сделал. "Жигулей" не было. Тогда он, не раздеваясь, позвонил в ее дверь. Мохнатый, в пепельную стружку и оттого как бы безглазый пес кинулся лапами вперед на Аверина. - Не сметь, - хозяйка одной рукой держалась за ручку двери, другой пыталась оттащить собаку. - Лапа, кому сказали? - Просто Лапа хочет гулять. Пошли, собака, я вызову лифт. На улице Аверин начал разговор с первого попавшегося: - Сидим сейчас за столом, и одна дама, пахнущая такая дама, всем давала понюхать, то какой-то крем на тыльной стороне ладони, то индийские бусы из сандалового дерева, то духи... так эта дама, сказала, что она а-а-абажает сальные анекдоты, представляете? Соседка никак не отреагировала на его слова - она, задумавшись, смотрела на руки Аверина. Потом очнулась: - Меня зовут Маша. Давайте сейчас выпьем по чашке чая? Аверину стало жарко от стыда за сказанную чепуху про запахи за мысль: "Соседка - это..." - Спасибо, Маша. С удовольствием. Зеркало величиной во всю стену непривычно увеличивало мир маленькой прихожей вдвое. Аверин удивился еще и потому, что его малогабаритное жилье было таким же, и он рассматривал квартиру соседки с тем же интересом, с каким смотрят друг на друга владельцы по-разному пошитых, но из одинаковой ткани костюмов. И в то же время Аверину вспомнилась гостиная Лалы, большая и квадратная, со столом, за которым свободно садилось три десятка человек, со старинными гобеленами на стенах, алебастровым бюстом Лалы на черном озере рояля и ее же портретом с вечно удивленными глазами. Когда Аверин впервые пришел к Лале, он стеснялся своих не чищенных ботинок и пытался спрятать их под низкое кресло. Позже он забылся и почувствовал себя раскованно, потому что его словам, его стихам улыбнулись глаза высокой синевы... Два года Аверин видел мир глазами Лалы, и она многому научила его, не уча, например, рассматривать незнакомый дом. - Можно, я приму вас на кухне? - спросила Маша. - Простите лентяйку, но в комнате не прибрано. Красные обои и красный свернувшийся котом светильник окрашивали всеми оттенками теплого белую эмаль кастрюль, плиты и вытяжного шкафа над ней, деревянную скамью с подушечками для сидения, углом составленную из медовых досок. В чашках старинного фарфора дымился чай цвета загорелого тела, рука Аверина ощутила серую тяжесть серебряной ложки, инкрустированной эмалью. Собака под столом время от времени колотила хвостом по полу. Своего Малыша, борзую с выгнутой спиной, Лала к столу не допускала. - Что с вами, Георгий? - Вспомнилось, Маша. Я схожу за вином? - С удовольствием. Только не водку, ладно? Аверин принес вспотевшую бутылку сухого - на столе уже стояли хрустальные рюмки. Штопор со скрипом вошел в пробку, она раскрошилась, Аверин опять попытался ее вытащить, ввинтив штопор под углом, горлышко треснуло и осталось торчать кристально-зеленым пиком скола. Маша посмотрела на растерянного Аверина, достала пустую бутылку с красивой этикеткой, вставила в нее воронку с ваткой. - Давайте процедим, - сказала она. Аверин лил, дожидаясь, пока опустеет воронка, а Маша стояла рядом, и молча следили они за тонким сверлом струи. Аверин разом скулой и шеей чувствовал Машину близость и как она неслышно прижалась щекой к его плечу. Маша что-то говорила, выбрасывала конус ватки, споласкивала воронку, садилась за стол или вставала за солью - Аверин смотрел на нее смешавшись и отвечал односложно, но озарено. "Сколько раз это было, - думал он, - это начиналось и сколько раз не состоялось? Ведь есть же то, самое первое мгновение любви, после которого любовь становится реальностью. Это уже потом с годами, можно узнать, отчего захватывает дыхание над светлой бездной чувства, и сразу вообразить себе всю цепь свиданий и постепенного сближения, пока не достигнешь счастья, когда каждый божий день согреваешь друг друга теплом постоянной взаимности." Аверину стало отчаянно весело, радостно от пришедшего неожиданно ожидания любви - он считал, что никогда уже не испытает этого предчувствия так сильно и глубоко, как сейчас с Машей, и ему на мгновение вспомнилось первое, еще школьное озарение: он сидит на низкой скамейке в гимнастическом зале - в темно-зеленой вельветовой курточке, и на плечо ему положила голову в белой пуховой шапочке девочка из соседнего класса. Аверин испытал тогда радугу ощущений: недоумение от ее первого робкого касания, гордость и снисхождение от ощущаемой на плече доверчивой тяжести, растерянность от ее настойчивых движений головой и ярость от ее давящегося смеха и невозможности стереть пух, намертво влипший в рубчики вельвета. Ныне Аверин снисходительно усмехнулся своему воспоминанию, но тут же со вздохом подумал: "Неужели я стал настолько бессердечным, что меня уже ничто не взволнует также сильно, как тогда, в холодном свете высоких окон, где сердце билось гулко, словно удары баскетбольного мяча.