Борис Сокольников - Маньяк

Через неделю Коля послал по электронной почте только один вопрос: " Ты получила мое письмо?". И получил ответ: "Да".

Тогда он написал: " Что ты думаешь об этом?". Это означало: что ты думаешь обо мне? Она написала: "Не знаю."

Комната в Саратове была куплена, и в малонаселенной квартире, в самом центре города.

Коля поехал в Калининград.

37

Сначала в фирменном поезде "Саратов" 15 часов до Москвы, потом два дня в гостях в Москве с саратовскими арбузами и с московским самоваром, - и опять бесконечные Колины рассказы московским друзьям про тюрьму и про его "дело".

Когда московские друзья увидели Колю на пороге своей квартиры в Курьяново, в своем старом облупившемся двухэтажном доме с разрушающимися бетонными балконами, они просто ужаснулись. Не то слово! О том, что Коля "маньяк" раструбили телевидение и пресса, а о том, что его отпустили и он оказался не виноват, не написала ни одна газета. Да и бог с этим! Колю это мало волновало. Зато сколько было смеха и шуточек!

Коля любил ездить в плацкартных вагонах. Во первых, на купейный вагон у него не было лишних денег, а во вторых в плацкартном вагоне было удобней и всегда было с кем поговорить.

В дороге люди часто могли рассказать незнакомому человеку такое, чего они не могли бы рассказать у себя дома, - потому что этого человека больше уже никогда не увидишь.

Коля лежал на второй полке вагона и под стук колес переживал и опять вспоминал, что с ним произошло и случилось за это время. Если бы не страшная тяжесть обвинения и те непоправимые последствия, которые оно могло бы иметь, наверное вся эта история осталась бы мелким эпизодом. До посадки в тюрьму Коля не понимал, что означает термин "философия", и не понимал что значит думать "о смысле жизни", о вечном, о серьезных вещах. Коля, правда, читал Канта и других мыслителей, но ему всегда важна была только мысль, радость, которую она вызывает, и только. Раньше он не понимал людей, прошедших горнило каких-то тяжелых событий, которые говорили: "Тебе этого не понять."

Теперь его мало интересовали амбиции, личные обиды и прочие такие мелкие вещи. Он действительно понял, что нет ничего кроме бесценности каждого дня существования и кроме бесценности человеческой жизни. Выбравшись из смертельной ловушки, из капкана, куда он попал, Коля понял что ему сильно и случайно повезло. Закрыли бы его на пожизненное заключение в тюрьму на остров Огненный, и ничего уже потом он не смог бы доказать, - хоть всю жизнь пиши потом письма, просьбы и протесты в Генеральную Прокуратуру и Государственную Думу.

Суд по таким фактам и обстоятельствам, учитывая, что было еще и "Заявление" бечевки о нападении на нее с ножом у Говнотечки, и что она была готова дать показания на суде, был бы простым и примитивным. Что бы не говорил бы Коля на суде, ничего бы ему не помогло. А провести вновь экспертизу по отсутствующим и давно уже выброшенным на помойку "материалам следствия" было бы уже невозможно. И пришлось бы Коле всю жизнь горевать в четырех стенах каменной тюрьмы.

Под неторопливый стук колес Коля ехал посреди белорусской и русской Осени. Ближе к берегам Балтийского моря становилось теплей, деревья уже сохраняли не только красный, но и зеленый наряд. Чем дальше от Москвы, тем больше попадалось зеленых деревьев. Сильный ветер перелетал через крышу качающегося вагона. И волны багряного моря на мгновение вспенивали осеннее белье. Коля лежал на верхней полке качающегося вагона и сочинял письмо, которое он напишет Наташе. Что она хорошая, хорошая, хорошая. Коля всегда чувствовал, что все самое лучшее, что есть в нем, направлено к Наташе, принадлежит ей. Что бы он там не написал Наташе в этом письме, он всегда мог написать ей только одно слово.

И каким же счастьем было всегда увидеть ее хотя бы только один раз. Какая это всегда была радость. Когда он раньше ухаживал за Любой, он ей сказал:

- Постой немножко. Я посмотрю на тебя. Ведь я так мало тебя вижу.

А она остановилась на минуту напротив него, посмотрела с улыбкой и сказала:

- Ну что, насмотрелся?..

Вот и Наташу ему хотелось видеть каждую минуту, знать о ней всегда все, и чтобы она была всегда рядом.

Ну и что, что он старше ее? Ну и что, что он, может быть, умрет через 30 или, скажем, через 35 лет? Может быть, если Наташа будет рядом, это будет что-то такое, что можно будет назвать словом счастье. А может быть, Коля будет себя так же хорошо чувствовать как и его отец и проживет еще долго.

И потом, у Наташи останутся после него двое или трое детей. А это самое главное в жизни.

38

Коля и сам не знал, почему он с такой абсолютной силой воспринимает некоторых девушек, некоторых людей, и почему он им так абсолютно верит. Верит, как в тетю Лиду или как в свою маму. Почему так устроено у него в жизни, что какие-то люди ему безразличны, а один человек вдруг становится совсем родной. Как будто такую девочку специально для него сделали, изготовили на какой-то фабрике. И кто-то сказал ему: "Это она."

Это, как маленькая Гуля, когда она была совсем еще маленькая, когда с ней играли в прятки, и она пряталась, она становилась за штору, закрывала глазки, и думала что ее не видно, а когда ее находили, она кричала звонким голоском:

- А вон она!

Так и тут. Как буд-то бы кто-то указал ему на Наташу и сказал: "А вон она!". Это был Ангел, ребята. Это был ангел.

А ночью Наташа лежит, уже спит, прочитав учебник по биологии, и созвездия Тортиллы встают и светятся красной звездой у нее над головой. И волны Балтийского моря вспенивают багряное осеннее белье. И вдруг мокрые брызги из раскрывшейся форточки упадут ей на голову. А потом опять. И снова.

Она встанет, закроет форточку, а форточка вновь откроется. И кто-то снова брызнет на ее голову водой. Она крикнет:

- Ну что тебе надо?..

И посмотрит: кто там балуется. А это Ангел, маленький, сырой, потому что он летал в ветках и листьях среди деревьев и промок. Он сидит на форточке и брызгается.

Наташа встанет, включит компьютер и прочитает Колино письмо. И скажет:

- Глупый ты, - скажет, - И все.

Она не скажет: "Дурак". Нет. Она скажет: "Глупый ты, Коля, и все."

39

Коля ехал среди Осени и думал обо всей прошедшей жизни. Было чувство, что после смерти тети Лиды он остался один на

земле. Он вспоминал стихотворение Игоря Шкляревского:

Кто-то в поле срывает стоп-кран.

"Стой! Держи!" - и опять не поймали!

Он бежит, задыхаясь, в туман,

Вдоль болота осеннего, к маме.

Отоспится, попьет молока,

И, как коршун, взлетит на подножку.

Глаз наметан, и ноша легка,

Сэкономил дорожную трешку.

Проводницы сходили с ума,

Машинисты от страха дрожали,

Но однажды настала зима,

Поезд шел, тормоза не визжали.

И не стал он взрослее к зиме.