Дмитрий Дудко - Чеченец на баррикадах

К ним подошли двое молодых людей. Один — высоколобый, с густой черной бородой. Второй — с таким же высоким лбом, в мундире инженер-прапорщика.

— А это, Казбек, Михаил Петрашевский — адвокат, умнейший человек в Питере и первый социалист. И Федя Достоевский — лучший нынешний писатель из молодых, — представил их Тарас.

— Вообразите себе: простой горец, а сразу понял, что такое социализм. Не то, что образованные господа, — сказал Белинский. — Ты ведь с нами, Казбек?

— С вами! Надо будет — не только на демонстрацию, в бой пойду! Чеченец зря оружие не носит!

— Лучше бы без крови, — вздохнул Достоевский. — Грех это — человека жизни лишать. У меня вот отца крестьяне убили…

К ним подошел человек в поношенной шинели, со щегольскими усиками.

— Грех, говорите? А я вот дважды согрешить не решился. До сих пор каюсь, что застрелил только Милорадовича да полковника Стюрлера. Николая брался убить — до него лейб-гренадеры раньше добрались. Константина мог убить — а его Муравьев уговорил Освободителем сделаться. Наши республиканцы, Анненков с Луниным, тут же под козырек взяли и с почетом тирана в Питер повезли.

— А это, Казбек, сам Каховский. Скромнейший человек: никакой карьеры при новой власти не сделал, — представил его Тарас.

— При всех генерала убил, полковника убил? Джигит!

Все вместе они двинулись вдоль канала. Набережную все больше заполняли мастеровые: празднично одетые, веселые. В толпе выделялись два китайца. Один — взрослый, с длинной косой. Второй — совсем еще мальчишка. Китайчонок говорил с соплеменником то визгливо и повелительно, словно со слугой, то, наоборот, почтительно, положив руки на бедра. Потом брал у него пачку листовок и сноровисто их раздавал. Казбек взял одну. Выделялись большие буквы: «К ТОПОРУ! К ОГНЮ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВСЕРОССИЙСКИЙ БУНТ!».

— Что это Бакунин затеял?! — схватился за голову Белинский. — Рядом же Семеновский полк, Московский…

— Московский полк первым поднялся в декабре. А семеновцы еще в двадцатом бунтовали. Листовки тогда ходили: всех дворян под караул взять. Не пойдут солдаты против народа! — с жаром воскликнул Тарас.

На углу Разъезжей шумела толпа. Из добротного кирпичного домика доносился звон стекол. В окно выскочил откормленный тип в разорванном кафтане и побежал со всех ног. Мастеровые нагнали его, принялись бить.

— Не жалей, ребята! Мастер Кулаков это, первейший тиран на фабрике Креля. Матершинник, мордобоец и обдирала — всех штрафами донимает, — сказал разгоряченный рабочий.

— Он негодяй, но бить-то зачем? Не по-христиански это! — вступился Достоевский.

— Ты, барин, табак куришь, а не знаешь, каково на табачной фабрике трудиться. Духота в цеху, темень, меньше одиннадцати часов не работаем. Каторга! Ничего, вот мы еще до самого Креля доберемся!

— Это еще что! Фабрика Жукова — и вовсе тюрьма. Выйти в город после работы без спросу нельзя. На фабрике Торнтона — то же самое. Да еще все мастера — англичане, только и слышишь: «Ю, рашн пиг!».

Подхваченные толпой, Казбек и его новые знакомые пошли по Разъезжей. На углу Боровской, взобравшись на импровизированную трибуну из бочек, потрясал кулаками человек с гривой непокорных волос и пышными черными усами, в расхристанной шинели.

— Не верьте декабристам! Ни Муравьеву, ни Пестелю. Все они — баре. Муравьев вас ограбил, крестьян без земли оставил, а рабочих без голоса. Пестель обещает аж половину земель. А другая все равно барам останется. Наполеоном он сделаться хочет, вот что!

— Вот он, Бакунин! А сам, между прочим, дворянин, помещик и поручик в отставке, — сказал Белинский.

— Не надейтесь на выборы! Бастуете? Хорошо, но мало. Бунт, беспощадный народный бунт — только он может что-то изменить в России! — продолжал греметь Бакунин.

— Мы, рабочие, и сами править сумеем. Без царя, а правительство рабочее! — зычным голосом отозвался стоявший рядом мастеровой в распахнутом кафтане и картузе, с красивыми тонкими усами.

— А это Мартын с Литейного. Рабочий, но образованный. И народ зажигать умеет, — сказал Тарас.

Не все, однако, были согласны с пламенными ораторами.

— Что они говорят? Как это без царя? Константин народу волю дал.

— Республика нужна! А насчет Наполеона он, видно, у Булгарина вычитал.

Казбек пригляделся к Мартыну. Обычный мастеровой. В руки въелась сажа и машинное масло. И мозоли есть. И все же чувствовалось в нем что-то ненатуральное, словно артист умело играл. В театрах чеченцу довелось бывать. И плохо вымытое лицо Мартына казалось знакомым.

Заметив Каховского, Бакунин указал на него.

— Вот единственный декабрист, которому можно верить! Он не стал при Константине с Муравьевым ни богат, ни чиновен. Не болтал о цареубийстве, а убивал. Россия еще узнает Каховского!

Не говоря ни слова, тот подошел и встал рядом с Бакуниным. Толпа захлопала.

— Слышали, Кулакова побили и квартиру разнесли? Чего нам бояться? Айда громить Креля! Грабь награбленное! — крикнул Мартын.

— Громи! Жги кровопийцу!

Толпа ринулась к особняку заводчика. Под ее натиском рухнули ворота. Расшвыряв охрану, мастеровые бревном высадили двери. Посыпались стекла. Из окон полетели зеркала, мебель. Не так грабили, как крушили и ломали все подряд. Вот уже из-под крыши повалил дым.

Тарас охотно присоединился бы, не повисни у него на руке Варенька. У чеченца загорелись глаза.

— Слушай, где генерал?

— Зачем тебе генерал?

— Я русский закон знаю: пока не скажет генерал, грабить нельзя!

Какие-то шустрые ребята уже рассовывали по карманам выброшенные из окон вещи. Мартын приплясывал, распевая во все горло:

Вдали, возле Фонтанки, поднимался дым. Оттуда валила возбужденная толпа мастеровых.

— Контору и особняк Жукова разгромили и сожгли, сам еле ноги унес!

— И Торнтона разгромили, всех англичан в болото побросали!

— Вот он, русский бунт — бессмысленный и беспощадный, — задумчиво произнес невысокий господин с пышными черными бакенбардами.

— Тебе, барин, бунт не нравится? А не хочешь ли понюхать рабочего кулака? Он у меня весь в отборном табаке.

На господина грозой надвинулся здоровенный мастеровой. Низенький обладатель бакенбардов не дрогнул, только перехватил поудобнее трость с тяжелым свинцовым набалдашником.

— Опомнитесь! Это же Пушкин! — воскликнула Варенька.

Кавказец загородил собой поэта, положив руку на кинжал.

— Ты что, совсем темный, Пушкина не читал?

Громила-табачник, хотя и был на голову выше невысокого чеченца, сразу притих.

— Так я и вовсе читать-то не умею. Некогда учиться и не на что. После работы только и хватает сил: в кабаке выпить да выспаться.