Курт Воннегут - Балаган, или Конец одиночеству

Я думал, что Элиза уже излила всю свою ярость. Как я ошибался! Ее первые наскоки были рассчитаны только на то, чтобы обнажить железную суть моего характера. Она всего-навсего выслала вперед легкую кавалерию, чтобы расчистить от деревьев и кустарника подступы к моему характеру, чтобы содрать с него плющ, если можно так выразиться.

И вот теперь, при полном моем неведении, мой характер предстал перед дулами ее скрытых пушек, готовых расстрелять его в упор, – обнаженный, беззащитный, как скорлупка или стеклянная колба.

Хэй-хо.

Наступило временное затишье. Элиза расхаживала по моей гостиной, разглядывала мои книги – читать их она, разумеется, не могла. Потом она подошла ко мне, подняла голову и спросила:

– А что, на медицинский факультет Гарвардского университета попадают только те, кто умеет читать и писать?

– Я очень много работал, Элиза, – сказал я. – Мне пришлось нелегко. Да и сейчас нелегко.

– Если из Бобби Брауна получится доктор, – сказала она, – это будет самый сильный довод в пользу Христианской науки 3, какой мне приходилось слышать.

– Самый лучший доктор из меня не получится, – сказал я. – Но и самый плохой – тоже.

– Из тебя выйдет отличный ударник при гонге, – сказала она. Она намекала на недавно распространившиеся слухи о том, что китайцы успешно лечат рак груди с помощью музыки, исполняемой на гонгах. – У тебя вид человека, который может попасть в гонг почти без промаха.

– Спасибо, – сказал я.

– Тронь меня, – сказала она.

– Прошу прощенья?..

– Я же твоя родная плоть и кровь. Я твоя сестра. Дотронься до меня, – сказала она.

– Да, конечно, – сказал я. Но руки у меня висели, как парализованные.

– Не спеши, – сказала она.

– Понимаешь, – сказал я, – раз ты меня так ненавидишь…

– Я ненавижу Бобби Брауна, – сказала она.

– Раз ты ненавидишь Бобби Брауна… – сказал я.

– И Бетти Браун, – сказала она.

– Это было давным-давно, – сказал я.

– Тронь меня, – сказала она.

– Господи, Элиза! – сказал я.

Руки у меня как отсохли.

– Тогда я тебя трону, – сказала она.

– Как скажешь, – сказал я.

Я был еле жив от страха.

– Сердце у тебя здоровое, а, Уилбур? – сказала она.

– Да, – сказал я.

– Если я до тебя дотронусь, обещай, что не свалишься замертво.

– Обещаю, – сказал я.

– А может, я упаду замертво, – сказала она.

– Надеюсь, что нет, – сказал я.

– Ты думаешь, что если я держусь так, как будто знаю, что случится, – сказала она, – то я знаю на самом деле, что случится? А может, ничего не будет.

– Может быть, – сказал я.

– Никогда не видела тебя таким перепуганным, – сказала она.

– Что я, не человек? – сказал я.

– Может, скажешь Норми, что тебя так напугало? – сказала она.

– Нет, – сказал я.

Элиза, почти касаясь пальцами моей щеки, повторила грязную шутку, которую Уизерс Уизерспун рассказал другому слуге, когда мы еще были маленькие. Мы подслушали сквозь стенку. Это был анекдот про женщину, которая в постели приходила в полное неистовство. В том анекдоте женщина предупредила незнакомца, который к ней приставал: «Держись за шляпу, молодчик. Мы можем приземлиться за много миль отсюда…»

Потом она ко мне прикоснулась.

И мы слились в единого гения – как раньше.

На нас накатило безумие. Только по милости Божией мы не вылетели из дома в толпу, на Биконстрит. Таилось в нас что-то, о чем я и не догадывался, а Элиза, среди адских мучений, прекрасно знала – и это нечто стремилось к единению, готовило его много лет.

Я не мог сказать, где Элиза, где я, границ не было, и где кончались мы и начиналась Вселенная, тоже было неясно. Это было великолепно – и это было ужасно. Да, и можете себе представить, какая колоссальная энергетика была выпущена на волю: оргия продолжалась пять ночей и пять дней кряду.

Мы с Элизой отсыпались после этого трое суток. Когда я очнулся, оказалось, что я в своей постели. И меня кормят внутривенно.

А Элизу, как я узнал позже, отправили домой в частной машине скорой помощи.

Вы спросите, почему никто нас не разнял и не позвал на помощь: мы с Элизой схватили Нормана Мушари-младшего, и бедняжку маму, и всех слуг – переловили их поодиночке.

У меня это начисто вылетело из памяти.

Как мне потом рассказали, их привязали к деревянным креслам, сунули им в рот по кляпу и аккуратно рассадили вокруг обеденного стола.

Слава Богу, мы их поили и кормили, а то у нас на совести было бы смертоубийство. В туалет, однако, мы их не пускали, и вся их пища состояла из арахисового масла и сэндвичей с джемом. И оргия возобновлялась снова.

Помню, как я читал Элизе вслух отрывки из книг по педиатрии, детской психологии, социологии, антропологии и так далее. Я не выбросил ни одного учебника после того, как кончал курс.

Помнится, мы судорожно обнимались, а когда не обнимались, я сидел за пишущей машинкой и строчил со сверхчеловеческой скоростью. Элиза сидела бок о бок со мной.

Хэй-хо.

Когда я вышел из коматозного состояния, Мушари и мои собственные адвокаты уже успели щедро расплатиться с прислугой за перенесенные мучения за обеденным столом; за то, чтобы они молчали о тех ужасах, которым стали свидетелями, им тоже было заплачено.

Маму выписали из Центрального массачусетского госпиталя, и она вернулась домой, в Черепаший Залив, но с постели уже не вставала.

Физически я почти не пострадал – разве что от переутомления.

Однако, когда мне позволили вставать, оказалось, что я настолько психологически травмирован, что мне чудилось, будто все кругом должно было измениться до полной неузнаваемости. Если бы сила тяжести вдруг стала в тот день непостоянной, как это и случилось много лет спустя, если бы мне пришлось ползать по дому на четвереньках, как частенько приходится теперь, я бы счел это вполне естественной реакцией Вселенной на то, что тут стряслось.

Впрочем, почти ничего не переменилось. Дом был приведен в порядок.

Книги расставили по местам. Сломанный термостат заменили. Три кресла из столовой отдали в починку. Ковер в столовой стал немного пегим – посветлее на месте выведенных пятен.

Единственное вещественное доказательство бурных событий само по себе являло образец аккуратности. Это была рукопись, лежавшая на кофейном столике в столовой, где я ее так лихорадочно печатал.

Мы с Элизой умудрились написать руководство по воспитанию детей.

Хорошее это было пособие? Да нет, честно говоря. После Библии и «Радости кулинара» оно могло стать популярной книгой всех времен.