Таня Воробей - День Святого Валентина

- Да, но ведь должен был кто-то всё это приготовить, - и она кивнула на стол. - Вся эта резка и варка - не по мне. Не пристало, как говорится, лилиям прясть.

Тоня снова закурила и откинулась в кресле, а Тимур смотрел на неё и старался вспомнить, каким он был до знакомства с ней, как жил, о чём думал, пока она не завладела всеми его мыслями.

Она ведь ему даже не понравилась с первого взгляда. Её имя показалось ему тогда громоздким и неуклюжим - Антонина. "А почему тебя так назвали? спросил он. - В честь Чехова, что ли?" Она засмеялась и ответила: "Нет, всего-навсего в честь моей бабушки. Но мне нравится, когда меня называют Тоня. Все друзья называют меня так".

Он тогда ещё рассказал ей анекдот про то, как людоед поймал мужика и девушку, но перед тем, как их съесть, поинтересовался - как их зовут. "Меня зовут Ай-Гюль", - сказала девушка. - "О-о, теперь я не могу тебя съесть, ответил людоед. - Так звали мою бабушку. Ну, а тебя, негодяй, как зовут?" "Вообще-то, меня зовут Вася, - признался мужик, - но друзья называют меня Ай-Гюль".

Тоня тогда очень смеялась, закрывая глаза тонкими, в кольцах пальцами.

У неё были тёмные волосы, под солнечным светом отливающие фиолетовым, чёрные широкие брови и разноцветные глаза. Поэтому когда она смотрела в лицо собеседнику, казалось, что своим более светлым, голубым глазом она видит ещё кого-то у него за спиной.

Она держалась удивительно прямо, как если бы к её спине была привязана огромная стальная линейка, совсем не сутулилась и на улице никогда не смотрела под ноги, а только на крыши домов.

Наверное, её нельзя было назвать красивой, но она двигалась, как красавица, разговаривала, как красавица, и поэтому со временем все поверили в её красоту. В ней, как в танцующей змее, было что-то гипнотическое и завораживающее. И всякому, кто с ней встречался, хотелось раскрыть секрет её обаяния, но никому это не удавалось.

Она никого и никогда не любила, и говорила об этом даже с какой-то бравадой. Она говорила, что не понимает, как можно всю себя подчинить одному единственному существу, тем самым отказавшись от всего остального, что так щедро предлагает жизнь. "Это всё равно, что приехать на курорт и целыми днями сидеть в номере, - говорила она. - Или всё равно, что всю жизнь есть одно и то же, пусть даже самое любимое, блюдо. Я вот люблю квашенную капусту, но не могу же я её есть три раза в день!"

В этом году она заканчивала школу и собиралась поступать на исторический факультет, потому что ей нравилось читать книги про прежние времена, особенно про выдающихся людей - смелых и равнодушных к чужой боли. Мать и отчим хотели, чтобы она получила какую-нибудь более серьёзную и надёжную профессию, что-нибудь физико-математическое. Но она, смеясь, отвечала, что её от цифр тошнит, и что она в жизни не видела ничего более жуткого, чем знак бесконечности.

Конечно, она задумывалась о своём будущем муже, стараясь представить себе его лицо и манеры. Ей виделся кто-то очень высокий, почему-то с бородой и с мелкими морщинками вокруг глаз. Она не гналась за богатством, считая брак по расчёту отвратительным, но свое будущее видела обеспеченным и глянцевым, как рекламную открытку, потому что иначе вообще непонятно, зачем жить. Ей хотелось, чтобы этот высокий человек с бородой был старше её, и умнее, и лучше, ведь только тогда она смогла бы его уважать. А любовь? пусть будет и любовь, но только пускай он любит её до потери памяти, и если он окажется достоин, со временем и она проникнется к нему чем-то очень похожим на это чувство.

Но с браком можно и подождать, думала она. Сейчас не модно выходить замуж рано. Раннее замужество - удел дурёх, которые больше ни на что не способны. А людям с искрой и дарованием торопиться некуда. Только вот в чём её дарование - Тоня не знала. Никаких особенных успехов в учёбе у неё не было, ничем она не увлекалась. Единственное, что у неё получалось лучше, чем у других - это нравиться.

Нравиться - было целью и смыслом её жизни. Она с удовольствием принимала ухаживания даже тех, к кому не испытывала ни малейшей симпатии. "Королеву делает свита, - любила повторять она. - От меня не убудет".

Тимур смотрел, как она курит, глубоко затягиваясь, и пытался вызвать в себе отвращение к самому её облику. Он старался подмечать её малейшие изъяны - слишком тонкие губы, слишком длинное туловище, заострённые уголки ушей. Или представлял, как она сморкается, или ковыряет в носу, или её тошнит.

Но отвращения не возникало. Изъяны умиляли, неприглядные сцены смешили, - до неприязни было далеко.

- Я тебя люблю, - говорил он неслышно. - Я тебя люблю.

Она не любила, когда ей признавались в любви, или только делала вид, что не любит.

- Спасибо, - как-то сказала она в ответ на признание и отстранилась. Спасибо.

Вежливо так, как будто он ей место в транспорте уступил или дверь перед ней распахнул.

- И это всё, что ты можешь сказать?

- А чего ты ждёшь? - удивилась она.

- Не знаю.

- Знаешь. - Она посмотрела ему прямо в лицо своими разноцветными глазами, и ему опять показалось, что она видит кого-то у него за спиной. Прекрасно знаешь. Но ты никогда этого не дождёшься.

- Никогда-никогда?

- Никогда.

Он помолчал, сдерживая слёзы и бессильную ярость. Улыбнулся, стараясь этой улыбкой сбить ненужный пафос со своего признания.

- Значит, мы больше не должны встречаться?

- А это ещё почему? - Тоня вскинула широкие брови. - Тебе что, недостаточно любить самому? Разве обязательно нужно, чтобы тебя любили в ответ? Ну, ты и эгоист! Не ожидала...

Ему вдруг и правда показалось, что он - неисправимый эгоист, и что он страшно перед ней виноват. Умела она всё так перевернуть, так искорёжить, что он готов был поверить, что чёрное - это белое, а суслик - носорог.

Она никогда не гнала его от себя, но и не держала. Дверь была прикрыта, но не заперта, стоило только слегка нажать на ручку, как она поддастся с готовностью. И тысячу раз он зарекался ей звонить, и встречаться, и давать втягивать себя в бесконечные, муторные, ни к чему не ведущие разговоры. Но тысячу раз он снова, волнуясь, собирался на свидание с ней, и набирал её номер, и покупал ей цветы.

Он и писать начал из-за неё.

То есть, конечно, писал он давно, с самого детства, но никогда не думал, что будет заниматься этим всерьёз. А потом она его как-то похвалила. Сказала: "Тим, да ты гений!" Ей ничего не стоило сказать кому-нибудь "ты гений" или "ты очень умный", а все велись на это, как маленькие.

И ему тогда очень захотелось, чтобы она когда-нибудь сказала это без иронии. Захотелось, чтобы она им гордилась, и шла с ним рядом в свете прожекторов, улыбаясь навязчивым репортёрам. И тогда он написал на листке бумаги странные слова: "Ты ещё услышишь обо мне", и приколол этот листок над своим письменным столом. И каждый раз, когда он садился работать, перед ним краснели эти слова, которые помогали ему, как заговор, как молитва.