Вивиан Итин - Каан-Кэрэдэ

— Восподи, и до чиво народ доходит! — причитали бабы.

— Садится! садится! — заорал парень.

Толпа побежала.

В церкви еще оставались старухи, но кряхтя и вздыхая они выползли — все до одной. Отец Силантий остался один. Ему тоже хотелось пойти за старухами, но вдруг стало обидно. Отец Силантий вспомнил: где же матушка? И с ужасом сообразил, что дух злобы поднебесный похитил его паству, без остатка.

Одинокая тень замаячила в пустой церкви, от ее прикосновения гасли свечи и голубые спирали дыма плыли в круглый купол. Все гуще голубело в вышине. И все гуще и повелительнее летел оттуда победный голубой зов.

Бронев топтался на гофрированном крыле юнкерса и теребил свои уши, как будто только что вынырнул из воды. В ушах был набатный звон и гуд, слово после целого грамма хинина.

— Что и требовалось доказать! — повторил Бронев, стаскивая кожаный шлем.

Нестягин, борт-механик, поднял «капот» и близоруко разглядывал своего разгоряченного питомца. Нестягин был невелик, в сравнении с большим телом пилота, носил круглые очки в черепаховой оправе, европейскую «тройку», мягкий воротничок, галстух; сверху — неизменный замасленный дождевой плащ и серая заграничная шляпа. Свою «спец-одежду» Нестягин позабыл на одной из остановок. Теперь он походил больше на доктора, выслушивающего больного, чем на борт-механика. В дни круговых полетов о нем говорили так:

— Вы знаете летчика Бронева? Нет? Ну, как же: у него еще механик — немец…

— Что у вас там? — спросил Бочаров.

— Масляная помпа, — ответил доктор.

Нестягин приставил воронку, словно стетоскоп к сердцу, стал наливать смазку.

— Досада какая, — неопределенно пробормотал он. — Всегда что-нибудь ломается… Вот, когда у нас будут электро-моторы, тогда — да!

— Где-то теперь наши кругосветные летчики? — сказал Бронев. — По последним сведениям, они перелетели Атлантик.

— Раз немцы возьмутся, они что задумают, то сделают, — вставил Узлов.

— Какие немцы!.. Один, верно, немец, а другой — брат мой, Ермошка. Вы не видели?..

Бронев достал из кармана френча скомканный немецкий журнал. На полях прекрасной меловой бумаги остался грязный отпечаток большого пальца.

— Вот.

На фотографии были сняты: Шрэк — «начальник экспедиции, организованной объединением германских фирм, капитан моноплана J.Н.Е. — 4, № 9, „Людвигсгафен“, Левберг — капитан J.Н.Е. — 4, № 10, „Варнемюндэ“ и Эрмий Бронев, „летчик-виртуоз“ номера 10», — как провозглашала подпись.

— Красив, — сказал Бочаров.

У Эрмия Бронева, как у брата, были четкие, каменные черты, смелый поворот шеи; но темные волосы были гуще, бритые губы полнее, глаза веселее.

— Покрасивше тебя, — прибавил Бочаров, крякнув.

— Еще бы, — улыбнулся пилот… провел рукой по лысеющей голове, пощипал жесткий ус… — подходит к четвертому десятку. А этому парню тридцати нет… Ну, меня бабы и так любят!

— Это, брат, верно: бабы аэропланщиков любят.

Бочаров посмотрел на часы.

— Когда полетим?

— Подождем, прибежит кто-нибудь, спросим, что за деревня… До темноты успеем.

Бронев взял пару полушубков, спрыгнул, расположился под крылом.

— Если бы я был богатым, я купил бы себе хорошую лошадку и ездил бы, — сказал он. — Самое верное дело. А этот, — махнул он на забрызганный маслом юнкерс, — убьет когда-нибудь!

Бронев был один из немногих пилотов, уцелевших с времен зари авиации. Он был спокойно-отважен, свыкся с небом, как рыбак с озером. В туманную осень, в дни вынужденного бездействия, он тосковал о поющей сини; но каждый раз, после больших перелетов и случайных неудач, он начинал свою песенку про лошадку.

Дождевая полоса прошла мимо. Мокрая трава светилась в косых лучах отсветами изумрудов. Свежие березовые колки закрывали луг. Аэроплан стоял среди оглушительной тишины. Узлову стало не по себе; он подошел к Нестягину.

— Я читал, — заговорил механик, — один профессор, эсэсэсэровский, изобрел способ концентрировать электрическую энергию в чрезвычайно малом пространстве. По его словам, изобретение может быть применено к авиации. Года через два, мы поставим в эти дюралюминиевые крылья, вместо бензиновых баков, мощные аккумуляторы, которые будут отдавать свои силовые запасы десятки часов подряд. Вероятно удастся, при этом, внести в конструкцию горизонтальный винт, чтобы он поддерживал аппарат при посадке, уменьшая горизонтальную скорость до минимума… Тогда полет станет самым безопасным из всех способов передвижения, а управление аэропланом — общедоступным. Про нас будут вспоминать с трепетом удивления. Вот, скажут, люди отваживались летать на перманентно-взрывающихся бомбах!.. Для электромотора безразличны высота и температура. На земле и на 10.000 метрах он будет развивать одинаковую мощь. Тогда никому не придет в голову различать по трудности полет над лесом, над горами, ночью. Зимой, закутавшись в меха, мы будем вылетать на юг и через день принимать солнечные ванны на берегу теплого моря. Это будет свобода. Техника несет нам свободу. Только! А ваша лошадка, — наклонился он к Броневу, — это крестьянская изба с клопами и тараканами, нечисть, «Дворянское гнездо», всякие Лизы… Тьфу!

— Ага, свистнуло! — закричал Бронев, стискивая скулы.

Глухота после полета проходит через 20–30 минут, внезапно, как будто в ушах лопается какая-то упругая пленка.

Степка свалился с Рыжика, бросил коня, побежал щупать машину.

— Жесткий!

Нестягин задвигал, для острастки, рулями. С тех пор, как один парнишка засунул в руль глубины палку, он не выносил ребят.

Бронев подозвал мальчика. Степка смотрел на воздушных людей не мигая. Ему хотелось перекреститься.

— Какая ваша деревня?

— Шабалиха, — выдавил Степка.

Палец пилота пополз по сорокаверстке.

— Вот.

Он вынул спичку. В спичке — два дюйма. Смерил.

— До копей верст семьдесят. Полчаса.

— Не забудьте, — сказал Узлов, — мы хотели спуститься в шахту.

— Успеем.

— Что же, митингем, раз уже сели, — вздохнул Бочаров.

— Можно.

Бронев закурил.

— Ну, полетишь с нами, малый?

— Полечу! — выпалил Степка.

— А мамка отпустит?

— Скажу, отряд командировал…

— Правильно, — развеселился Бронев. — Крой, мамок!

Разноцветная толпа бежала к аэроплану, точно вырастали цветы. Бронев смотрел на крепкие голые ноги, закрытые до колен желтой юбкой.

— Теперь извольте превращаться в милиционера, — заворчал Нестягин, становясь у хвостового оперения.

— Андрей Платоныч! — крикнул Бочаров сверху, — давай, брат, лезь на крыло, начнем!

Бронев нехотя отвел глаза, вспомнил свою любовницу в Новоленинске, пошел подтягивать Бочарову насчет мировой буржуазии.

Юнкерс, окруженный толпой крестьян, стоял, неутомимо приподняв крылья, прекрасный, невиданный, страшный.