Виталий Забирко - Вариант Пата

Крон пробрался в храм Ликарпии под вечер. Вчера он проводил в порту Гирона, отплывшего в Севрию под присмотром Пильпии, и неожиданно для себя обнаружил, что остался не у дел. Сенаторские полномочия и обязанности испарились вместе с паническим самороспуском Сената, а коммуникаторскую деятельность служба безопасности законсервировала.

И Крон оказался один на один с этим миром и самим собой. Просто человеком с личными неурядицами.

Весь день он старался убедить себя, что ему нет никакого дела до Аны, до того, что будет с ней. До сих пор это удавалось - он загружал себя работой сверх меры, что позволяло ему забыться. Но теперь... Лишённый какой-либо работы, освобождённый от всех обязанностей, находящийся в полной растерянности после непредвиденного поворота событий, он не мог справиться со своими чувствами, отрешиться от мыслей об Ане. Воля перестала подчиняться ему - её никак не удавалось сжать в кулак. Он проклинал себя, убеждал, что такому слабохарактерному человеку не место в Проекте, что если уж он попал в число коммуникаторов, то, будь добр, неси свой крест, однако ничего с собой поделать не мог. Поэтому, когда Кикена заперся во внутреннем городе после бегства с поля битвы, Крон не выдержал, приказал Валургу, не оказывая вооружённого сопротивления (наёмную стражу, набираемую из варваров, восставшие в таких случаях не трогали), передать Калецию лично в руки Атрану, а сам вскочил на коня и поскакал в храм Ликарпии. При выезде из города его обстреляли лучники, конь пал, и Крону пришлось пробираться к храму пешком, окольными путями, опасаясь наткнуться на какой-нибудь отряд восставших рабов.

Вначале ему показалось, что до храма победители ещё не добрались. Но когда он подошёл ближе, то со стороны храма Алоны повеяло запахом гари и стали слышны отчаянные женские крики. Рабам, собранным со всего обозримого мира, куда дотягивалась рука Пата, не было никакого дела до патских богов и святынь. У храма же Ликарпии стояла подозрительная тишина.

С бьющимся в предчувствии непоправимой беды сердцем Крон подошёл к храму и у самых ворот обнаружил заколотого полуголого претора Алозу, лежащего за поминальным камнем жрицы Варулинии. Очевидно, дрался он отчаянно - всё его тело напоминало безжалостно искромсанный кусок мяса, и только лицо осталось нетронутым.

Решительно сжав зубы, Крон ступил во дворик. Застывшим в сценах любви скульптурам на фасаде здания были безразличны и Крон, и восстание, и война, и падение Пата. Даже случись вселенская катастрофа, она не привлекала бы их внимания. Замершие во всепоглощающей любви более двухсот лет назад, они смеялись над всеми остальными человеческими страстями, стремясь на протяжении всех этих лет и во все будущие века доказать человеку своим существованием, что нет ничего прекраснее любви, и что в жизни не должно существовать другой цели, кроме неё. И от этого диссонанса между красноречивой любовью статично застывших скульптур и крутящейся в ускорившемся потоке времени мясорубкой кровавой бойни в Пате становилось не по себе.

А в храме царило веселье. Словно ожили скульптурные группы у стен храма. Огромная завесь, закрывшая ритуальный зал, была сорвана, расстелена на полу, и на ней вповалку лежали, сидели, пили, ели, развлекались, любили друг друга победители и жрицы храма. Послушницы богини Ликарпии, не находя разницы между победителями и побеждёнными, одинаково любезно принимавшие всех независимо от сословия, радушно встретили бывших рабов.

На Крона никто не обратил внимания. Он быстрым взглядом окинул оргию, не нашёл Аны и стремглав поднялся по лестнице.

Наверху почти со всех кельниц были сорваны завеси, и вовсю крутилась та же карусель разнузданного веселья.

На кельнице Анны завесь сохранилась. Крон резко отдёрнул её и застыл от неожиданности. Аны в кельнице не было. А у его ног, вверх почерневшим лицом, лежал труп сенатора Бурстия. Кровь из нескольких колотых ран на груди залила всю тунику, коржом запеклась на слипшихся светлых волосах, до неузнаваемости изменила его. Обнажились крупные зубы - он словно продолжал смеяться над Кроном, и только голубые глаза смотрели тускло, без обычного ехидного прищура.

Крон отпустил завесь и перевёл дыхание. Затем взял себя в руки и зашагал вдоль кельниц, заглядывая в них. Он не успел поднять завесь над очередной кельницей, как она сама внезапно приподнялась, и оттуда выскользнула Ана. От неожиданности они оба застыли и впервые за долгое время встретились взглядами.

Кровь тяжело пульсировала в висках Крона.

- Здравствуй, Ана, - прохрипел он.

Она не отвела взгляда, глаза её потеплели, улыбка осветила лицо.

- Гелюций... - нараспев протянула она. - Ты пришёл, Гелюций...

Как будто огромная тяжесть свалилась с плеч Крона. Всё уплыло в сторону, и осталась только одна она. Открытая, счастливая от встречи такая, какой изредка приходила в снах. Словно между ними не было пропасти отчуждения.

Вдруг завесь оборвалась, и из кельницы появился полуголый, обросший давней щетиной огромный воин.

- Ты куда?! - Он схватил Ану за руку. И тут его сумрачный пьяный взгляд наткнулся на Крона. - А это ещё кто?! - взревел воин и потянулся за мечом.

Коротким резким ударом ладони в шею Крон остановился его, и воин, икнув, растянулся у ног Аны.

Ана словно ничего не заметила. Словно ничего не произошло. Словно в этом мире были только они, только двое. Она и Крон.

- Я ждала тебя, Гелюций, - прошептала она и перешагнула через неподвижно лежащего воина.

Крон вздрогнул. Ему показалось, что под её ногами вверх лицом лежит не здоровенный детина-воин, распахнувший в судорожном немом крике рот, а сенатор Бурстий. И она перешагнула через его труп.

Он попятился.

- Гелюций...

Лицо Аны улыбалось, светилось радостью, звало; лучились и звали к себе глаза.

И тогда Крон повернулся и сломя голову побежал прочь.

Только поздней ночью Крон вернулся в город. Над улицами стелился дым пожарищ, в отсвете пламени мелькали тени, слышались крики отчаяния и ликования - пьяный разгул победителей охватил весь город. Возле самой виллы сенатор наткнулся на два трупа: стражника и легионера. По расположению тел создавалось впечатление, что погибли они в схватке между собой - трупов рабов рядом не было. Откуда-то из глубины виллы слышался хохот победителей, пьяные выкрики, треск ломаемой мебели, грохот сдираемых со стен украшений. Крон почувствовал отвращение к самому себе. Тоже мне, Марк Антоний! Побежал к своей Клеопатре, бросив всех и всё...

Он ступил на порог. Во всех комнатах вперемешку лежали трупы стражников и легионеров. В одном из легионеров он узнал десятника из консульского конвоя и всё понял. В сердце стало пусто и холодно. Значит, Кикена всё-таки предпринял попытку отбить Калецию. В каком-то сумеречном состоянии Крон пошёл по комнатам, окидывая побоище взглядом и подсознательно отмечая, что наёмная стража дралась отчаянно, защищая Калецию.