Геннадий Гор - Уэра

Туаф стал красавцем надолго. Ежедневно он обновлял себя, используя свое искусство, профессиональное мастерство и опыт. Та, для кого он старался, вела себя странно. Она разговаривала с ним так, словно не она, а он был искусственным существом, искусной моделью чужой жизни. Сегодня утром она спросила Туафа: — Вы любите фрукты? — Я их любил давно. Но их здесь нет. Здесь нет ни деревьев, ни ветвей и им не на чем расти. — Я понимаю, — сказала Эроя. — Фрукты любил тот, кто остался на Дильнее. А вы механизм. Но для механизма у вас очень красивое лицо и обаятельная улыбка. Кто вас сделал? — Природа. — Природа не создает механизмы. — Откуда вы взяли, что я механизм? Я живой дильнеец, такой же, как Веяд. — Докажите! — Но как я могу доказать? Я даже не могу обнять вас. Оболочка, в которой спрятан ваш внутренний мир… — Не говорите пошлостей. Что из того, что у вас красивая оболочка? У вас нет сердца. — Не говорите мне этого. Не говорите! Я сам думал, что у меня нет сердца, пока не познакомился с вами. Скажите, Веяд считает вас своей? — А что он сказал вам обо мне? — Ничего. Почти ничего. — А все-таки? — Он сказал, что вы отражение той Эрои, которая осталась на Дильнее. Что-то вроде снимка… — Значит, он не считает, что я живое существо? — Зато я считаю. — Благодарю. Но вы не боитесь его? С минуты на минуту он может прийти. Островок мал, и ему негде задержаться, даже если бы он этого пожелал. — Мал? Значит, вы имеете представление о малом и большом? А Веяд говорил мне — вам не дано понимать, что такое пространство… Я так и знал. Он хочет умалить ваши достоинства, принизить вас. — Для чего? — Разве я знаю, какие у него планы? Он хитер и своенравен. И, кроме того, он тоскует по той, что осталась на Дильнее. Ее, кажется, зовут так же, как вас: Эроя. Но она далеко, она даже за пределами мечты, а вы здесь. Ее реальность только в воспоминании, а ваша — в наличии. Но он любит не вас, а ту, что далеко, бесконечно далеко отсюда. — Но я и есть она. Значит, он любит меня. Но довольно говорить о Веяде, расскажите лучше о себе. Чем вы занимались на Дильнее? — Украшал жизнь и изучал прекрасное. Увлекался логической игрой и плаваньем. Я бы отдал десять лет жизни за хорошее озеро, речку или даже простой купальный бассейн. Мне так хочется поплавать, хоть разок нырнуть в глубину. Вам доводилось плавать? — Не доводилось. И, кроме того, у меня нет рук и ног. — Простите, я забыл об этом. Когда я слышу ваш голос, я забываю о ваших телесных недостатках. — Веяд тоже забывает о них. Так почему же вам не устроить здесь купальный бассейн? — Здесь нет воды. С помощью устаревших аппаратов мы можем приготовить ее только для утоления жажды. Я мечтаю о реке, о море, об озере, о дождях. Иногда я закрываю глаза и начинаю вспоминать, как шумят дожди в лесу, как большие капли падают в воду и образуются пузыри. Неужели я никогда не услышу шума дождя, удара грома, не посижу на траве, глядя в небо и на верхушки деревьев? Сегодня ночью мне снилась лесная тропа. Я шел по ней, чувствуя под ногам живую, влажную, напоенную настоем трав, почву. Потом я проснулся и вспомнил, что от лесной тропы до меня сотни миллионов километров. Как мне хотелось бы хоть один раз услышать птичий свист и шум водопада, поднять с травы упавший лист… — Для чего вы мне говорите это? — Для того, чтобы найти сочувствие, услышать слова надежды. — Вам хотелось бы поскорее вернуться на Дильнею? — А вам? — Мне? Но ведь я и создана для того, чтобы напоминать об отсутствующей. Я изображение, портрет, духовный портрет Эрои. Там, на Дильнее, я никому не нужна. — Вот и пойми нас. То вы отрицаете, что вы отражение, то утверждаете. У вас нет логики. Вы алогичное существо. — Веяд говорил мне это сотни раз. Но я сама хочу выяснить, кто я. — Разрешите, я вам помогу. Вы чудесное создание. Меня влечет к вам. Как странно, что ваш внутренний мир спрятан в этот комочек вещества. Шар. Шарик! Но в этом шарике спрятана Вселенная. Ум. Чувства. Лукавство. Юмор. Одного не хватает: опыта. И чуточку бы больше логики. Эрон-младший недоглядел… — А кто такой Эрон-младший? — Разве вы не знаете? Великий кибернетик и физиолог. Брат Эрои. — Мой брат? — Нет, брат Эрои. — Но ведь я-то и есть Эроя. Если я не Эроя, так кто же я? Туаф смущенно промолчал. — Кто же я? Почему вы не отвечаете? Я жду ответа. — Мне непонятна сущность вашего вопроса. Ни один дильнеец не будет спрашивать у других, кто он. Если он сам не знает, кто он, так как же могут знать другие? Потому я и не могу ответить. — Кто я? Мне это нужно знать. Нельзя жить, не зная ничего о себе. Кто я? — А что отвечал на ваш вопрос Веяд? — Он лавировал, занимался софистикой, отвечал то «да», то «нет», то отрицал, то утверждал. Наконец, он признался мне, искренне признался, что он не знает. Но вы-то должны знать. Кто я? — Вы шар, шарик. Я люблю вас. Неважно, что вы комочек вещества. Для меня вы весь мир. Говорите! Я готов вас слушать хоть весь день. — Тише! Я слышу чьи-то шаги. Но так как здесь никого, кроме вас, меня и Веяда нет, значит, это он. — Да, это он. Побеседуем в другой раз.

Где те два столетия, которые подарила Ларвефу судьба? Он был дважды молод, той молодостью, которая осталась в другой, утраченной эпохе, и той, что началась здесь после возвращения на Дильнею, началась и продолжалась. Не мечтал ли он отлучиться еще на пятилетие в космос и выиграть еще сто семьдесят лет? Арид не смел задать столь бестактный вопрос своему другу. Но он не догадывался, что у Ларвефа не хватило бы на это сил. Значит, снова потерять навсегда новых своих современников, друзей, любимую женщину и снова в новом, уже совершенно новом мире искать общения с другими поколениями и снова тосковать по навсегда утраченному. Всем знакомы утраты и приобретения, но никто не знал таких утрат, как Ларвеф, оказавшийся впереди себя на сто семьдесят лет. Арид с ненасытной жадностью впитывал поистине гигантский опыт своего друга и наставника. Он словно беседовал с самой историей, на этот раз принявшей вид не старинных книг и запоминающих устройств, а облик живого, необыкновенно милого и симпатичного собеседника. — Ну, что ты еще хочешь узнать, ненасытный подросток? — Почти ничего. Пустяк. А где вам было лучше — там или здесь? — Не спрашивай об этом, Арид. Я тебе запрещаю. То, что было, то утрачено навсегда. Мне и здесь хорошо среди вас. — А как вы склеиваете эти два отрезка времени? — Склеиваю? Ты не мог найти более одухотворенного слова? Ну, раз ты спрашиваешь, я отвечу. К двум разным эпохам я прибавляю свое путешествие. Правда, большую часть его я провел в состоянии анабиоза, полного отсутствия. Но это легко себе представить. Вообрази, что ты уснул вечером, а проснулся не на следующее утро, как все, а спустя несколько лет. Вот и все, дорогой Арид. Спрашивай, спрашивай, мальчик. Я охотно отвечаю на твои вопросы. — А вы очень изменились за эти сто семьдесят лет? — Внешне почти не изменился. Ты сам можешь об этом судить — взгляни на фотографическое изображение. Анабиоз задержал явления, связанные со старением, с влиянием энтропии. Да и пять лет — это пустяк. А что касается внутренних, душевных перемен… Внутренне я, разумеется, постарел. Да и могло ли быть иначе, мальчик? Мир, в котором я жил почти двести лет тому назад, не похож на ваш. Ты думаешь, что изменились только техника, наука и экономика? Изменился сам дильнеец, его сознание, его внутренний духовный аппарат. Не говоря о других, даже с женой я долго не мог найти общего языка. Вы не только иначе мыслите, чем мои современники, но и иначе чувствуете. Вы искреннее, прямодушнее, умнее. Ты думаешь, мне легко произносить эти слова? Я любил и люблю своих современников со всеми их недостатками. Они жили в более суровый век. Наука еще не разгадала тайн гравитации, не владела искусственным фотосинтезом. Ты, наверно, никогда не слышал стука топора? А мои тогдашние современники варварски рубили деревья и уничтожали целые леса, они еще не научились создавать искусственную древесину. Я вижу усмешку на твоем лице. Но я сам рубил деревья. Сейчас это считается преступлением. Живую природу охраняет не только закон, но и сознание дильнейца. С детства вас приучают смотреть на живую природу как на нечто такое, что надо беречь и любить. Вы связаны с природой тысячами нитей. В мою эпоху было не так. Жестокие и неразумные охотники стреляли в беззащитных птиц и зверей. Женщины щеголяли в дорогих шубах, сшитых из шкур самых редких и ценных зверьков. И никому не казалось это чудовищным и ужасным. И еще тогда существовала жадность. Ты не понимаешь этого слова, мальчик. Оно исчезло из разговорного языка. Как тебе объяснить, что это значит? Это не легко, Арид… Дильнеец любил вещь… — Он и сейчас ее любит, — перебил Арид. — Это не та любовь, мальчик. Сейчас дильнеец любит вещь за ее красоту и полезность. — А тогда за что он ее любил? — За то, что она его собственная, принадлежит ему. Дильнеец любил только свою вещь и был почти равнодушен к чужой. — Я этого не понимаю. — Я рад, что ты не понимаешь этого, мальчик. Твое непонимание и делает тебя прекрасным, тебя и твоих современников. — Но я хочу это понять! Хочу! — сказал Арид. — Что может быть хуже и унизительнее непонимания? Я всегда стремился понять все, что поддается пониманию, и даже то, что не поддается. — Ну, хорошо, я постараюсь объяснить тебе, что такое собственность. Слушай, мальчик. Ларвеф говорил пространно, напрягая все свои логические способности. Когда он закончил свой рассказ, на лице Арида быстро сменилось несколько чувств: чувство досады, разочарования, недоумения. — Какая же радость в том, — спросил он, — чтобы иметь несколько вещей, когда тебе принадлежит весь мир? — Ну вот видишь, мальчик, есть явления, которые не поддаются объяснению. Арид почти ежедневно заходил к своему другу. Его полюбила и жена Ларвефа Иноя. Она никогда не сердилась на своего юного гостя, даже когда он задавал слишком много вопросов. Арид спрашивал. Ларвеф отвечал. Но однажды подросток не застал своего друга дома. — Где Ларвеф? — спросил он Иною. — Далеко, — ответила Иноя тихо. — А когда он вернется? — Через сто семьдесят лет. — Но ведь он не застанет нас? — Не застанет. — Почему он это сделал? Почему он не предупредил меня? Ведь позавчера он был здесь. — Не знаю, — сказал тихо Иноя. — Тот, кто оказался впереди самого себя, не может долго сидеть на одном месте. Его тянуло туда. — Куда? — В неизвестность, в будущее, в даль, к тем, кто будет жить через сто семьдесят лет после нас.