Сергей Плеханов - Заблудившийся всадник

Ильин вспомнил про Григория: что он такое порассказал Воздвиженскому?

— Я ведь не окончил свою повесть, — снова заговорил схимник. — Наберитесь терпения, Виктор Михайлович, дослушайте. Тогда, может, и поймете меня… Может, и сами по-иному на свое будущее взглянете.

— Вы хотите сказать: откажусь от возвращения? Ни за какие коврижки… Если только не выяснится, что все мои умозаключения о возможности переброса во времени — бред.

Воздвиженский прикрыл глаза, собираясь с мыслями. Потом медленно заговорил, как бы припоминая:

— Знаете, я ведь был нигилистом — в самом точном смысле этого слова. И зря наши журнальные вожди вроде Антоновича и Писарева негодовали против Тургенева, Клюшникова, Авенариуса с их антинигилистической беллетристикой. Но нигилизм наш, как я понимаю, заключался прежде всего не в отрицании властей предержащих, общества тогдашнего… Нет, мы были нигилистами в том смысле, что отрицали не что-то отжившее — мы прошлое, историю отвергали. Это был, как бы сказать точнее, приступ антиисторического утопизма. Мы будущее хотели от нуля начать… Вот вам портрет шестидесятых годов.

— Это не только для вашей эпохи характерно…

— Возможно. Но я хочу вам сказать, что главное, вынесенное мной из опыта жизни здесь, — понимание истории как чего-то настолько важного… Как рок, как судьба сама бросила меня в этот далекий век — это я еще до встречи с вами понял. А то, что вы мне рассказали, окончательно убедило меня в неслучайности происшедшего. Помните, с чего мы начали? — с того, что не блажен тот, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Нет блаженства, есть мука, есть тьма, которую, ты знаешь, не дано преодолеть. Ты можешь надеяться: кто-то когда-то, быть может, дождется окончания затмения… И вот мне, ничтожному атому истории, ее самое признавать не желавшему, дано было перенестись в ее глубины — с сохранением знания, которое кое-как вколотили в меня не бог весть какие педагоги из бурсы. Я ни за что ни про что получил дар провидения, которого достоин был бы другой — тот, кто благоговеет перед минувшим…

— Простите, что перебиваю. Но тут в отличие от вас, Варфоломей Михайлович, я никакой мистики не вижу. Это просто физическая реальность. Какой, скажите на милость, замысел провидения можно усмотреть в том, чтобы забрасывать сюда щеголя из восемнадцатого века — помните, я говорил вам о нем, — хорошего, доброго малого, но вполне равнодушного ко всему, что простирается за пределы настоящей минуты. Он и погиб-то без всякого исторического смысла. Вот что страшно!

— Э-э, милостивый государь, удивляюсь вашей близорукости. Может быть, высший смысл его пребывания в этом времени в том, чтобы вас прикрыть от гибели и обеспечить передачу знания. Ведь то, что вы поведали мне, наполняет мою деятельность совершенно новым содержанием, я, наконец, постиг замысел истории, избравшей меня своего рода демиургом будущего.

— То есть творцом, попросту говоря?

— Здесь низкий стиль не годится, об этом можно говорить только языком гимнов…

— Я с удовольствием послушаю, в чем состоит, по-вашему, миссия демиурга.

— К этому-то я и подбирался, — улыбнулся Воздвиженский. — Наберитесь терпения и не перебивайте меня в случае несогласия… Ну разве что при крайней необходимости…

Ильин рассмеялся и с демонстративной покорностью сложил руки на коленях.

— Вы, наверное, давно хотите спросить, почему я, человек шестидесятых годов, стал монахом. Не думайте, что это обычный случай измены принципам молодости или их пересмотра… То, что я вам сейчас расскажу, будет ответом и на этот вопрос.

…После начала христианизации Руси в Киеве и в крупнейших городах появились представители византийской церкви — греки, болгары, армяне, выкресты из других исповеданий. Под охраной дружин они производили повсеместное уничтожение древнеславянских святилищ и вечевых архивов, хранившихся у волхвов. Жрецы язычества, никогда не сталкивавшиеся с подобными методами борьбы, оказались не готовы к отпору. Наиболее влиятельные из них были брошены в княжеские тюрьмы. Когда же оправившиеся от первого потрясения религиозные вожди славян сумели организовать сопротивление, их начали беспощадно уничтожать.

Применение массированного давления на язычество привело к тому, что в течение нескольких лет были разгромлены все центры прежнего культа, подавляющее большинство памятников письменности погибло. Воздвиженский считал, что немалое — отрицательное — значение имела приверженность волхвов принципу концентрации знания, свойственному всем древним цивилизациям. Суть его состояла в том, что хранителями культуры являлись лишь представители жреческой касты, она ревниво следила за тем, чтобы письменность, летописание и толкование событий настоящего и будущего оставались привилегией посвященных. Уничтожив этот узкий круг хранителей предания, христианизаторы одним ударом отрубили память нации.

Одновременно с Русью то же самое произошло в Польше, Венгрии, Дании, Швеции, Норвегии и Исландии, в славянских государствах Поморья. На протяжении жизни одного поколения по всей северной полосе Европы были ликвидированы политические институты демократии и гарантировавшие их носители национальной культуры. Всеобщее и одновременное истребление письменности и архивов привело к тому, что Север не смог обеспечить сохранения предания хотя бы в каком-то одном заповеднике — с этим термином, предложенным Ильиным, Воздвиженский согласился.

Удар был нанесен как раз по тем странам, которые в течение нескольких столетий вели осознанную борьбу против христианского Юга, принявшего новую религию на пять-шесть столетий раньше. Причем способ проникновения на вершину государственных структур Севера был во всех случаях одинаков: военные вожди проходили крещение за рубежами своей страны, а затем, придя к власти и укрепившись, начинали истребление органов демократического самоуправления народа. После этого они объявляли о своей религиозной принадлежности и начинали насильственную христианизацию. Так произошло с датскими и норвежскими конунгами, так были крещены славяне Поморья. Польскому князю Мешко, сватавшемуся к дочери христианского правителя Чехии, было дано согласие только на условиях крещения его самого, а затем и подданных. Владимиру Святославичу пришлось креститься на занятой его войсками территории Западного Крыма, принадлежавшей Византии. Таково было условие, на котором состоялся его брак с сестрой императоров Василия и Константина.

Некоторые из представителей знати, поддерживавшие язычество, попытались бороться с иноземным засильем, но организованные ими восстания носили характер разрозненных выступлений и были быстро подавлены. В таких условиях ушел с политической сцены Новгорода посадник Владимира Добрыня. О нем и еще нескольких староверах — так в народе называли приверженцев язычества — молва говорила как о неких мстителях, ждущих своего часа.