Геннадий Прашкевич - Костры миров (сборник)

К черту!

Это я от духоты бешусь.

Подлесок и сосны медленно затягивало дымкой.

Потемнели стволы, растаяла серебристая паутина, темное небо налилось изнутри лихорадочным смутным светом – бесшумным, призрачным, странным. Над Искитимом и над Улыбино давно хлестал жуткий дождь, а над базой все еще ворочалось электрическое томление. Ткнуть бы тучу, чтобы немедленно пролилась.

И все не о том, не о том.

Вот всегда так. Есть время подумать, а желания нет. Приходит желание, время уходит. Сварить кофе, да за карандаш…

– Интересно, – вслух удивилась Надя, поднимая на Веснина смеющиеся глаза. – Если бы сбывались наши тайные желания, хорошо бы это было?

– Еще бы! – незамедлительно отозвался Анфед и для убедительности прищелкнул пальцами: – Р-р-раз, и готово!

Он не пояснил, что значит это «р-р-раз», но все почему-то посмотрели на Надю, и она почему-то запахнула на груди халатик, Кубыкин от напряжения даже рот раскрыл.

– А вот исполняйся наши тайные желания, – повторила Надя. – Вот ты, Анфед. Ты бы чего пожелал?

– Леща! – ни секунды не потратил на размышления Анфед и, уловив двусмысленность своего тайного желания, поправился: – Крупного леща. Вот от сих до сих. Чтобы я этого леща чистил от хвоста до обеда.

Анфед помолчал и вздохнул печально:

– Только таких лещей не бывает.

Ослепительная вспышка полыхнула в сухом вечернем небе, ярко высветила палатки, кружки с чаем, костерок. Надины вопросы почему-то заинтересовали Кубыкина, он смотрел на нее жадно, масса сомнений мерцала в черных выпуклых глазах, как козырьками прикрытых крыльями могучих бровей.

– Кубыкин, а, Кубыкин? – пожалела его Надя. – Если бы наши желания исполнялись, ты бы вот чего пожелал?

– Ну, как… – пожевал губами Кубыкин. – Авторитета… И территории чистой… Ну, и палатки убрать до дождей… Они же, как паруса, снимай их потом под ветром… Ну и все такое прочее…

Кубыкин неопределенно повел перед собой короткой толстой рукой, а про себя подумал: «…и чтобы вы, дураки, веру знали в своего Кубыкина!.. Кубыкин не подведет, Кубыкин правду любит… Этот шар огненный, видел я его… Метр диаметром… Тоже мне, таких не бывает!..»

– Ванечка, – не унималась Надя. – А ты почему молчишь?

Ванечка недовольно повел загорелым плечом:

– Увольте… Ваши фантазии…

И Веснин с новой силой почувствовал какую-то непреодолимую, трудно объяснимую неприязнь к Ванечке, к его аккуратным тоненьким усикам, к уклончивому, часто равнодушному взгляду. Почему-то припомнилась зимовка на острове Котельном, было в его жизни такое. Там на станции оказался такой же вот чистенький аккуратист из Вологды – радист. Беленький, даже белесый. Недосушенный гриб. В Вологде оставил жену, получал от нее радиограммы, но ни на грош ей не верил. За обедом, да и просто на дежурстве, всем нервы тянул: как вот они там, эти наши жены-сучки? У всех настроение падало, стоило радисту открыть свой поганый рот. Пришлось отправить назад, на Большую землю.

Анфед вдруг хихикнул.

– Ты чего? – удивился Кубыкин.

– А у меня есть еще одно желание.

Все посмотрели на Анфеда. Он застеснялся, но победил себя:

– Ногу… Сломать…

– Но-о-огу? – протянула Надя. – Анфедушко! Да зачем?

– Ну, как, – совсем застеснялся Анфед – Это ж, считай, три месяца свободного времени. А хорошо сломать, так все пять. Больничные идут, на картошку не отправят. У нас один чудак так поломался, что, пока его лечили, докторскую успел написать.

Надя повернула смеющееся лицо к Веснину:

– А вы, товарищ писатель? Вы что хотите сломать?

– Судьбу, – хмыкнул Веснин.

– Есть причины?

– У кого их нет?

– Это вы за себя говорите, – ядовито ухмыльнулся Ванечка.

А дура Надя улыбнулась. Хорошо улыбнулась, без насмешки, будто поняла что-то. Веснину даже стало легче. Он всегда был такой: никакая ругань на него не действовала, но похвала, доброе слово… Даже подумал: может, все-таки прав Серов? Может, мне не с блокнотом прятаться в глухомани, а плюнуть на все и смотаться на Север? Говорят, в Кызыл-Кумах тоже не скучно. Куда-нибудь за самый Учкудук. Забыть про черные дыры, квазары, метагалактики, забыть о пришельцах с Трента, выбросить из головы дурацкие теории. Закрутить лихой роман… Он покосился на Наденьку… На пришельцах, что ли, стоит наш мир?

Почему-то вдруг вспомнил Харина.

Савел Харин, художник-любитель, точнее любитель всех на свете художеств, бородатый, как старообрядец, и такой же замкнутый, еще до войны попал на Север. Там ему дали лавку – торгуй, стране пушнина нужна. Савел сразу решил сделать лавку коммунистической: приходи, бери, что нужно, рассчитаешься, когда сможешь. И приходили. И брали. И оставались довольны. И рассчитывались, когда могли. Только придирчивым ревизорам начинание Савела страшно не пришлось по душе – быстро перевели его в начальники Красного чума. Вот тогда Савел и открыл для себя существование живописи, или того, что он сам считал живописью. На Красный чум приходило сразу несколько иллюстрированных журналов. В них впервые увидел Савел Трех богатырей , и несчастную Аленушку , и печальное Не ждали , и даже веселую Девочку на шаре , а не только с персиком . Все, абсолютно все приводило Савела в восхищение, он приглядывался к каждой линии. Рисунок какого-нибудь Притыркина из села Ковчуги рождал в нем не меньшую бурю, чем Брахмапутра кисти Николая Рериха. Когда возмущенные посетители Красного чума начинали допытываться – однако, где картинки? кто это повырезывал из наших журналов все цветные картинки? – Савел бесхитростно раскрывал толстые самодельные альбомы: да вот они, наши картинки! Все здесь! Раскрывай и любуйся! Он всерьез считал, что поступает правильно, но Красный чум у него отобрали.

Слух о невероятной коллекции Савела, обрастая невероятными деталями, облетел всю тундру. Известный художник, приехавший на Север, пришел к Савелу знакомиться. Прямо с порога он впал в ужас. Стены неприхотливой коммунальной квартирки были сплошь обклеены репродукциями, среди которых Шагал соседствовал с Герасимовым, а никому неизвестный мазила Тырин с Пикассо.

«Вкус, где вкус?» – ужаснулся художник.

«Какой, однако, вкус? Смотри, как красиво. Мне на смотре художественной самодеятельности специальную премию дали – за инициативу. Я на всю премию спирту купил. Вот спирт. Садись, будем пить, разговаривать об искусстве».

«Какое, к черту, искусство! Я же не сумасшедший».

«А я премию получил».

Художник сердито сел.

Выпили. Савел, наконец, смирился: «Однако, ты что-то знаешь. Рассказывай».

Ну, чем не пришелец? – с нежностью вспомнил Веснин Харина. Тесная комнатушка, гнусные репродукции, сияющие глаза. И взглянул на Наденьку. Ее-то какие желания томят?