Геннадий Прашкевич - Костры миров (сборник)

– В какое детство?

– В свое собственное .

– Я не умею возвращаться в детство. Время необратимо. Этого никто не умеет. Как это – вернуться в детство?

И зачем? – спросил он себя.

Чтобы снова чувствовать холод пустого дома? Чтобы дед Антон, плача и матерясь, снова воровал чужие дрова? Чтобы снова оказаться в стылых очередях, понимая, что хлеб и сегодня могут не привезти? Чтобы…

Нет, сказал он себе, я не хочу возвращаться в детство.

Он вспомнил о матери, и сердце его больно сжалось. Сухая морщинистая ладонь, на ладони печеная в золе картофелина, иногда кусочек желтого сахара. На что мать умудрялась выменивать эти богатства? Нет, он не хотел возвращаться в детство. Совсем наоборот, он лучше бы вытащил оттуда, из тех мерзлых голодных лет свою младшую, умершую от недоедания сестру, свою мать, плачущую над очередной похоронкой, даже нечестивого соседа деда Антона, воровавшего у них дрова. Он, Веснин, выжил. Он вырвался из голодного детства. Может, именно та печеная картошка на ладони матери и спасла его? Он отдышался, отъелся, взял свое, а младшая сестра навсегда осталась там – в детстве.

Нет, Веснин не хотел туда возвращаться.

Он даже в книгах старательно избегал этой темы.

– Детство… – пробормотал он. – Что тебе в моем детстве?… – Он не знал, к кому обращается. – Личный опыт всегда остается только личным опытом. Разве не так?

– Вспомни .

Голова закружилась.

Веснин увидел широкую пыльную улицу большого села Завьялово.

На выщербленных ступенях крошечной каменной церквушки, давно превращенной в овощной склад, сидел Ванечка Шашкин. Деревенский пацаненок в заношенной рубашонке, в подвернутых, великоватых для него штанах, на корточках примостился у его ног, заворожено следя за кончиком хворостинки, которой Ванечка рисовал на пыльных ступенях странные чертежи. Пассажиры давно вернулись в институтский автобус, нагулявшись после двухчасовой непрерывной тряски, не торопился только Ванечка, казалось, он не слышал окликов: «Эй, Архимед!.. Закрывай семинар!.. Ванечка, черт тебя!..»

Спокоен был лишь водитель автобуса.

Грузный, морщинистый, он тяжело сложил на руле испачканные мазутом руки. Он не материл Ванечку и не торопил его. Только повернул голову, когда Ванечка, наконец, поднялся в автобус:

– Не зашибут мальчишку лошади?

Возле церквушки действительно бродили спутанные лошади.

– Не зашибут, – уверенно ответил Ванечка. – Ему уже почти три года.

– Ага, – кивнул водитель. – Я так же бегал.

Что-то незримое соединило грузного водителя и Ванечку, все в автобусе это вдруг увидели, уловили. Каждый пусть на мгновение, но вернулся на ту свою единственную пыльную улочку, Мазутную или Телеграфную, ставшую ныне Звездной или Космической, к тому единственному человеку, который когда-то, как вот только что Ванечка, сидел рядом с ними, и чертил на пыльных ступенях странные волшебные чертежи.

Веснин тряхнул головой. Ванечка Ванечкой, но он впрямь чувствовал себя ребенком. Будто заигрался на завалинке под закрытым окном, а окно внезапно растворилось, и выглянул странный, видно, не злой, человек. И видно было, что готов он ответить на любой вопрос, только не теряйся, спрашивай, а Веснин растерялся и не успел спросить…

– Мое детство – это мой опыт, – сказал он вслух. – Зачем тебе чужой опыт? Ты что, не знаешь, что человеческий опыт на восемьдесят процентов замешан на лжи?

– Дети лгут , – все так же непонятно ответил голос Кубыкина. – Однако не их ложь разрушает миры.

– Это и у тебя так?

Веснин замер. В его невинном вопросе таилась ловушка. Заметит ее Иной?

Заметил… Будто в чистую воду бросили горсть песка – пульсирующий шлейф, расползшийся по траве, замутился… Темные струи разматывались по спирали, рвались изнутри, бились под какой-то невидимой, но, несомненно, прочной оболочкой… И перед этой безмолвной, как вечерние зарницы, чудовищно непонятной борьбой Веснин действительно почувствовал себя ребенком. Он нес всякую чепуху. Он не нашел главного вопроса…

Утром Веснин вспомнил все.

Над сонной базой царило все то же душное сухое безмолвие, все спали. Впрочем, у причала не оказалось весельной «семерки» Анфеда, значит, он ушел в море проверять поставки. А может к устью речки Глухой – ловить лещей. Так Веснин и подумал: ловить лещей. Вспомнил высказанное Анфедом желание.

На крошечном костерчике сварил кофе.

Темные палатки, увядший лес, так и не разразившаяся гроза. С ума можно сойти, бормотал про себя Веснин. Тут скоро не просто таинственные голоса начнешь слышать, тут скоро видеть начнешь.

Что-то мучило его, заставляло настороженно вскидывать голову.

Да нет, ничего… Лес как лес, берег как берег… Палатки по периметру… Ванечкина отдельно – оранжевая, особняком… Делом займись, сказал себе Веснин. Пораскинь мозгами… Где это видано, чтобы обыкновенная слуховая галлюцинация оставляла следы?…

Но он уже чувствовал, что поработать не удастся. Такова структура текущего момента, как любил говорить Курт Воннегут. У него, у Веснина, имеющийся в виду момент растянулся больше чем на неделю. И что теперь? Бегать по берегу? Сходить с ума? Орать глупости голосом лже-Кубыкина?

Он встал и бесцельно прошелся по лагерю.

Потом от Ванечкиной палатки свернул на тропу и вошел в подлесок.

Прямо над дорогой, недели две назад взрытой гусеницами вездехода, возвышалась огромная береза. Ее кора растрескалась, почернела, печально и низко провисла гигантская надломленная ветвь. Дорога сохла под изнурительным Солнцем, воздух дрожал, пронизанный электричеством, опутанный паутиной душного томления, но в печальной этой надломленной ветви Веснин неожиданно ощутил холодное дыхание близкой осени. Ей, осени, было плевать – мерзнут деревья или задыхаются от духоты, она была уже где-то рядом, и это она, а вовсе не душный жар, дохнула ранней желтизной на листву трепещущих осин и почерневшей от времени березы. Ничто не могло остановить ее прихода.

Минут двадцать, пораженный странным открытием, Веснин бродил по душному лесу. Что он искал? Он сам не знал этого. Может, просто хотел устать, почувствовать настоящее утомление.

Собиратель опыта, раздраженно вспомнил он. И н о й. Что какому-то Иному от нашего лживого опыта? Кто-то из исследователей, раздраженно вспомнил он, оценил опыт человечества примерно в десять в двадцать третей степени бит. Неплохая величина. Интересно, какой процент опыта занимает откровенная ложь?

Он запутался.

Он не понимал себя.

Единственное, что знал точно – если и сегодня не разразится дождь, они все тут сойдут с ума в душных палатках.

Ага, ухмыльнулся он. Иной, он – собиратель, он коллекционер чужого опыта.