Юрий Рытхэу - Интерконтинентальный мост

Иногда вечером смотрели какой-нибудь старый кинофильм или постановку, заряжая древний видеокассетный аппарат. Усаживались в кресла в гостиной, выключали картинную галерею и уносились в прошлое. Здесь были старинные кинофильмы, снятые по сценариям Евгения Таю и других чукотских авторов, документальные ленты, видеозаписи драматических спектаклей.

Теперь, конечно, немного смешно и даже досадно было видеть, каким примитивным и диким изображался эскимос или чукча до революции. В старой пьесе Сельповского, известного в прошлом веке советского поэта, председатель туземного Совета — Умка Белый Медведь — был выведен таким дремучим дикарем, что даже непонятно, как его могли терпеть собственные земляки. Или другое — инсценировка романа писателя того же времени «Белый шаман». Петр-Амая прекрасно знал, что никакого деления ни на белых, ни на черных шаманов в чукотском или эскимосском обществе не было. Петра-Амаю удивляло, что никто из чукчей и эскимосов не протестовал против такого искажения и истории, и подлинного национального облика народов.

— А может быть, им просто не давали возможности высказываться? — предположила Френсис.

— Да нет, — возражал Петр-Амая. — Такого в принципе не должно было быть. Может, они и есть, эти протесты и критические замечания, просто я не могу их найти.

Петр-Амая призывал себя не обращать внимания на странные, часто непонятные мелочи, которыми изобиловала прошлая жизнь, уговаривая себя, что не это главное. Но на самом деле смотрел эти фильмы именно из-за этих смешных, странных, порой уродливых несообразностей.

Одна вещь не переставала его удивлять: сознательное отравление человека алкоголем и табаком, при государственном производстве этих ядов!

Кстати, Френсис относилась к этому гораздо спокойнее.

— А чем лучше потребление так называемых психогенных препаратов? Что же касается спиртного, то в нашем обществе каждый волен поступать так, как ему хочется. Это свобода.

— Но ты вдумайся, Френсис, какая же это свобода? Вспомни своего дядю, Джона Аяпана!

— Человек сам для себя решает, как ему жить, — продолжала настаивать на своем Френсис. — И к трезвой жизни должен приходить собственным путем, уповая на себя и на бога. Как это сделал Джон Аяпан.

— А ты знаешь, Френсис, что именно в вашей стране впервые была сделана попытка в государственном масштабе избавиться от алкоголя?

— Я об этом не знала! — искренне удивилась Френсис.

— Были приняты строгие законы, — продолжал Петр-Амая, — но все кончилось довольно плачевно: полным признанием неспособности регулирования потребления алкоголя.

— Ну вот видишь! — торжествующе воскликнула Френсис.

— А в условиях социализма, — спокойно продолжал Петр-Амая, — это оказалось возможным… Хотя и не сразу. Я читал, что первое время противники сухого закона любили ссылаться именно на американскую неудачу.

Иногда после таких разговоров Френсис шутливо жаловалась:

— Я все больше и больше чувствую себя коммунисткой!

— Разве это плохо? — дразнил ее Петр-Амая.

— Но вы ведь не верите в бога!

Иногда со смешанным чувством Петр-Амая отмечал в душе: какой, в сущности, еще ребенок Френсис! Она смешила его своими ребячествами, порой он сердился на нее, но ненадолго. Главным чувством было чувство неубывающей любви и нежности. Хрупкая чаша, до краев наполненная трепетной жидкостью, из которой не хотелось пролить ни капли, — с таким ощущением жил Петр-Амая последние дни.

Однажды Френсис и Петр-Амая были разбужены ранним утром непривычным шумом за стенами бригадного дома. Чудилось, будто тяжелый ветер, медленно нарастая, приближается к дому, расширяясь и занимая все большее и большее пространство.

— Да это оленье стадо! — догадался Петр-Амая, соскакивая с постели. — Это идет Папанто!

Френсис сначала увидела серое движущееся пятно, а уже потом стала различать отдельных оленей, идущих краем долины на юго-восток.

От стада отделился ярко-оранжевый снегоход и бесшумно помчался к дому, вздымая за собой облачко снега.

Загорелый, улыбающийся Папанто носил на голове какую-то странную шапочку — с вырезом на самой макушке, но с ушами, аккуратно завязанными под подбородком. Френсис с удивлением уставилась на этот никогда не виденный ею головной убор. Папанто снял шапочку и протянул Френсис со словами;

— Это специальный оленеводческий головной убор с кондиционером. Ну, как вы тут живете?

— Без хозяев плохо, — ответил Петр-Амая. — Скучно.

— Но ты же хотел уединения! — напомнил Папанто. — Где ты можешь найти такое спокойствие, как не в чукотской тундре? Разве только на Луне?

— Нет, здесь нам и впрямь хорошо, — поспешил заверить хозяина Петр-Амая. — Френсис очень нравится.

— Можете оставаться у нас навсегда.

— Она уже мне об этом говорила, — Петр-Амая посмотрел на Френсис.

— Во всяком случае, первые месяцы после рождения ребенка я бы хотела прожить здесь.

— О чем разговор! — воскликнул Папанто. — Дом к вашим услугам!

Френсис впервые видела оленье стадо в такой непосредственной близости. Олени разводились и на Аляске; недалеко от Нома и на острове Святого Лаврентия паслись весьма большие оленьи стада. Но на Малом Диомиде оленей никогда не было.

Ярко-оранжевый снегоход бесшумно помчался по снежной целине. Ветер свистел в ушах, и самоскользящие полозья мягко шуршали по снегу. Еще на подходе к стаду уже по выбитому оленьими копытами и взрыхленному снегу чувствовалась близость множества животных, да и воздух стал иной, насыщенный незнакомыми запахами. Как и всякая жительница Арктики, Френсис обладала обостренным обонянием, и это часто служило причиной головных болей, когда ей приходилось бывать в больших городах.

Папанто направил снегоход вокруг стада, давая возможность гостье полюбоваться красивыми, статными животными. Многие олени, оторвавшись от снега, оглядывались и пристально смотрели на машину и людей. Глаза их были огромны и выразительны. В их черноте отражалась белая тундра и даже яркий снегоход, но еще более поразительным было выражение какой-то вселенской тоски, глубочайшей вечной печали. Долго смотреть в эту жуткую бездну было невозможно, и Френсис отвела взгляд.

Проделав круг, Папанто снизил скорость и повел снегоход прямо в стадо, заставляя оленей расступаться. Они недовольно похрюкивали, но затем снова принимались за свое дело: рыли копытами снег.

— Завтра буду отделять важенок, — сказал Папанто. — И поведу будущих матерей на южные склоны западных холмов. Там уже есть проталины.

Снегоход вскоре оказался внутри оленьего стада.

Животных как будто стало больше, и впечатление было такое, что оленье стадо бесконечно, заполняет все окрестное пространство до самого горизонта. Френсис почувствовала какое-то неосознанное беспокойство, стало неуютно. Может быть, из-за этого и не могли эскимосы стать настоящими оленеводами?