Юрий Рытхэу - Интерконтинентальный мост

Плескалась вода в заливе Нортон, и где-то далеко, на краю городка, изредка взвывала собака. В ярко освещенном салуне «Савой» метались тени и слышалась глуховатая музыка и отчетливо — ритм.

Френсис почувствовала чью-то руку на плече и обернулась.

Это был Петр-Амая.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Мне просто захотелось выйти на свежий воздух, — ответила Френсис.

Некоторое время они стояли молча, глядя на огни стоящих в заливе судов. Порой группа огней начинала двигаться, слышалось тарахтенье — здесь еще порой пользовались давно устаревшими моторами внутреннего сгорания, пожиравшими огромное количество горючего.

— Ну как работается на новом месте? — спросил Петр-Амая.

Френсис ответила не сразу.

— Я очень обрадовалась, узнав, что меня берут на работу для книги, хотя до сих пор еще не знаю, что буду делать… И вот я уже специальный помощник начальника Американской администрации строительства Интерконтинентального моста. Никто в моем возрасте в Иналике не мог и мечтать об этом! Отец уже подумывает заказать новый дом, попросторнее: у меня теперь такое жалованье, столько денег, сколько не получает и десяток наших охотников. И всем этим я обязана мосту… И сегодня я увидела мост таким, каким он будет на самом деле. Панорама или фото не дают такого живого впечатления, как голограмма. Это и вправду другая земля, другая жизнь… Но нет там места Иналику…

В голосе Френсис слышалась такая печаль, такая тоска, что Петру-Амае даже показалось, что Френсис плачет.

— Не плачьте, Френсис… Вы видели только изображение. Голограмма снята с макета и потом смонтирована с голограммами берегов.

— Но ведь там нет Иналика! Значит, уже известно, что Иналика не будет! Неужели они все же решились на это?

Теперь Френсис не плакала.

Петр-Амая не знал, как себя держать. Полторы сотни людей живут на островке, в условиях, быть может, худших на всем земном шаре. С точки зрения здравого смысла, им нужно переселиться. Может быть, они даже выиграют, от этого… Но…

— Возможно, что я откажусь от работы, — неожиданно произнесла Френсис. — Я не могу…

Петр-Амая произнес:

— Френсис! Я не верю, что нельзя найти выход… Вот увидишь, милая Френсис, все будет хорошо…

Последние слова Петр-Амая произнес неожиданно для самого себя нежно и мягко.

— Сергей Иванович Метелица на вашей стороне. А это много значит, — добавил Петр-Амая.

Френсис встрепенулась:

— А вы уверены, что он понимает нас, то есть моих земляков?

— Думаю, что понимает.

— Но все-таки он белый человек…

Петр-Амая от неожиданности даже рассмеялся.

— Какой же он белый человек? Сергей Иванович?

— А кто же он? Не чукча же и не эскимос, — удивилась в свою очередь Френсис.

— Не в том смысле белый человек, как ты сказала, — принялся объяснять Петр-Амая. — У нас давно нет такого деления на белых и небелых.

— Официально у нас тоже нет, — сказала Френсис. — Но в каждом взгляде и в рассуждении, если они даже внешне проникнуты так называемой заботой, чувствуется белый человек, его превосходство. Может быть, он даже не замечает этого, а ведет себя так…

— Вы думаете, что и Метелица тоже такой? — с ноткой обиды спросил Петр-Амая.

— Не знаю, — нерешительно ответила Френсис. — Но он не чукча и не эскимос, — повторила она.

Петра-Амаю поражала в девушке неразличимость границы между ее чертами детскими и чертами взрослой женщины. Иногда ему хотелось говорить с ней как с ребенком, просто и прямолинейно воспринимающим действительность, утешать и гладить по голове. Но едва Петр-Амая проникался таким настроением, как Френсис начинала казаться вполне взрослой, женщиной.

Они шли по затемненной улице Нома, удаляясь от залива Нортон. Ветер принес запахи тундры — мха, трав, наливающихся ягод, — отрывистый, оборванный крик птицы.

— Как хорошо, что люди сумели это сохранить! — вздохнула Френсис.

Петр-Амая понял, что она имела в виду.

— Да, это прекрасно, — согласился он вежливо, стараясь найти верный тон. — А было время, когда начали сомневаться, что Земля вообще будет сохранена.

— Я читала об этом, — отозвалась Френсис. — Но только мне кажется, что, сохраняя природное окружение, птиц, чистый воздух, чистое небо, люди забывают, что есть нечто и внутри человека. Мне иногда трудно думать о людях, трудно их понимать…

— Почему? — спросил Петр-Амая.

— Не знаю, — Френсис пожала острыми плечиками. — Внутри человек остался таким же непознанным до конца, каким был всегда…

Иналикцы почитались на Аляске чудаками. Возможно, их даже тайно недолюбливали свои же соплеменники, вынужденные ютиться в Номе и в других городах полуострова. Зло подшучивали над ними за их приверженность к исконной культуре, языку и еще за отказ пользоваться лазерным оружием для охоты на моржа и кита.

А сколько претерпела Френсис в Номской школе! Нередко втихомолку плакала возле полусгнившего остова старой байдары, когда-то служившей наглядным пособием. Девочка садилась на теплое, побелевшее от времени дерево и молча гладила округлые стойки, вспоминала родной Иналик, косую волну в проливе, идущую с севера на юг, стремительный полет тупиков и длинношеих бакланов.

Многие эскимосы в Номе уже не говорили на родном языке. Но от этого не перестали быть эскимосами. Где-то в глубинах сознания они понимали, что утратили нечто существенное, словно часть своего живого тела, часть крови, души. И это сознание ожесточало, вызывало непонятную злость к крохотной части соплеменников, упрямо цепляющихся за свой голый островок, свой язык и свой образ жизни, интересующие лишь исследователей этнографии арктических народов.

Вспомнились слова Адама Майны: «Самое ценное у нас — это наше прошлое. Пока у нас оно есть, мы представляем интерес для себя и для других. У нас есть чем гордиться. И наше будущее — это сохранение нашего прошлого…»

Френсис неторопливо раздевалась и вспоминала ярангу в старом Уэлене, полувыветрившийся запах костра. Тело помнило обволакивающую нежность оленьей постели, одеяла из пыжика. А каким сладким было погружение в сон, долгое пробуждение, словно возвращение из путешествия в страну нежного забвения…

А здесь сон все не идет и не идет, и уже за окном небо побледнело и наступила предутренняя тишина, настоящий покой, когда спят и звери, и птицы, и даже неугомонный человек впадает в забытье перед беспокойным своим пробуждением.

Закрывая глаза, она снова видела уэленскую ярангу и улыбающееся лицо Петра-Амаи, блеск его ровных белых зубов, непокорную черную прядь волос на лбу и даже слышала его голос, его манеру чуть растягивать слова, словно помещая между ними невысказанное, затаенное размышление.