Юрий Шушкевич - Вексель судьбы. Книга вторая

Кроме меня в приёмной находились несколько военных. Будучи лицом сугубо штатским и не подлежащим призыву в Красную Армию, я так и не выучился разбираться в знаках различия, однако здесь было ясно, что я дожидаюсь приёма в обществе настоящих генералов. Из обрывков их разговоров, которые они вели шёпотом под громким гулом работающей в подземелье вентиляции, я понял, что тут находится сама Ставка. Мне сделалось страшно и весело одновременно. Почему я чувствовал в те минуты именно так - объяснить не могу: восторг от предстоящей встречи с Вождём сменялся опасением, что я сделаю что-то не так, однако этот страх немедленно уходил, как только я вспоминал, что вокруг идёт война. Ведь даже оставаясь в Москве, можно погибнуть от фашистской бомбы в любой момент. Поэтому покуда я здоров и цел, пока я дышу и в состоянии мыслить, я постоянно ощущаю в себе эту бодрость и весёлость.

Ждать пришлось очень долго: меня увезли из наркомата в районе пяти вечера, а приглашение пройти в кабинет Вождя прозвучало ближе к полуночи. Услыхав свою фамилию, я вскочил, как ошпаренный, и от бешенного волнения у меня неожиданно свело ногу. Так, прихрамывая и имея, наверное, выражение сильной боли на лице, я вступил в заветный кабинет.

Офицер, сопровождавший меня всё это время, остался за дверью. Я слишком поздно понял, что оказался совершенно один, и несколько минут остолбенело глядел на Иосифа Виссарионовича.

Как я сейчас отлично понимаю, причиной моего замешательства явилось то, что я бессознательно отказывался узнавать в невысоком человеке, стоящем в нескольких метрах от меня, человека совершенно иного рода - подлинного Сталина, каким весь наш народ, и я не исключение, представляли себе Вождя… Я ожидал увидеть былинного богатыря - а Сталин, на самом деле, был узкоплечий, с уставшим и нахмуренным немолодым лицом… В то же время из него исходила непонятная, но ясно осязаемая спокойная и ровная сила. Определённо, Сталин обладал сильнейшим магнетизмом, способным воздействовать на людей, которые находились с ним рядом. Ну а таких, как я, кто оказывался перед ним впервые, этот магнетизм парализовывал и менял совершенно.

Первых слов, которые Сталин произнёс в мой адрес, я не помню. Также не помню, как оказался усаженным в кресло, установленное напротив большого стола, на котором была расстелена огромная военная карта. Я не мог поверить, что присесть в кресло мне, двадцатипятилетнему столичному повесе, занимающему едва ли не следующую после машинистки должность в Управлении госдоходов Наркомфина, предложил сам Сталин - но ведь я ни за что в его присутствии сам бы не сел! А затем, так же совершенно внезапно, я обнаружил, что вместе со Сталиным в кабинете находится ещё и нарком госбезопасности Берия.

Берию, в первые же месяцы после своего назначения на эту должность распорядившегося освободить из тюрем тысячи несправедливо осуждённых, чьи речи всегда отличались точностью мысли, а внешне при своих неизменных пенсне и шляпе он был похож на университетского профессора, я чрезвычайно уважал. Хорошо помню, как на одной вечеринке двое моих приятелей завели разговор, что в руководстве СССР практически не осталось “пассионариев революции”, а я с пеной у рта доказывал, что время “пассионариев” безвозвратно миновало и сегодня нужны “интеллектуалы”. А в качестве соответствующего примера привёл двоих - Молотова и Берию.

Теперь, очутившись с Берией в одном кабинете, я начал испытывать страх оттого, что в разговоре с ним могу оказаться не на высоте, и вместо умного и обстоятельного ответа сморожу какую-нибудь глупость.

Первый вопрос, который я услышал в свой адрес, исходил как раз от Берии: какие иностранные языки я знаю? Я ответил, что владею французским и немного - немецким. Берия поинтересовался, знаю ли я польский, - я сказал, что в настоящее время, получив в наркомате поручение работать с польскими документами, я изучаю польский на ходу, а при необходимости обращаюсь к прикреплённому переводчику.

— Так вы по национальности не немец и не поляк?— вступил в разговор Сталин.

— Нет, товарищ Сталин,— ответил я, стараясь произносить слова отчётливо и избегать нервной скороговорки.— Мой отец имел польские корни, а мать - русская. С буржуазной Польшей у нас в семье не было никаких контактов, и если даже там у нас имеются какие-либо родственники, то они про нас ровным счётом ничего не знают.

Сталин внимательно посмотрел на меня и немного отстранённо, как мне показалось, произнёс:

— Это плохо, товарищ Рейхан, когда рвутся связи между родственниками, между близкими людьми. А чем занимается ваш отец?

Я замялся, решительно не зная, что отвечать. Неожиданно меня выручил Берия, сообщивший Сталину, что мой отец занимал руководящую должность в Госплане - это была последняя должность, которую он получил после возвращения из башкирской ссылки. Я с ужасом ожидал, что Берия сообщит и про последующий арест отца, однако Сталин дал понять, что удовлетворён ответом.

Но не успел я с облегчением вздохнуть, как прозвучал следующий вопрос:

— А кем была до революции ваша мама?

— Она происходила из семьи служащих,— ответил я точно теми же словами, что писал про неё во всех многочисленных анкетах. Это являлось правдой: ведь насколько мне было известно, в мамином роду не было помещиков и капиталистов: её отец, мой дед, работал управляющим доходными домами, то есть служил, а мамин брат, о судьбе которого я не ведал ничего, кроме немногочисленных и смутных слухов, до революции тоже числился на службе у хозяина, крупного московского фабриканта.

Я честно и откровенно перечислил всё то немногое, что ведал о своих близких. Каково же было моё удивление, когда Берия не просто продемонстрировал феноменальное знание едва ли не всех моих анкетных данных, но и выдал про моих родственников нечто такое, что любого могло лишить дара речи:

— Его мать, Анастасия Михайловна, до того как в 1913 году вышла замуж за приказчика Сигизмунда Рейхана, носила фамилию Кубенская, то приходилась родной сестрой Кубенскому Сергею Михайловичу. Тому самому, который попил немало крови у органов.

Услышав последние слова, произнесённые о моём дяде, я весь содрогнулся и, наверное, побелел от страха. Не знаю, что бы сделалось со мной далее, если Сталин вдруг не положил предел обуявшему меня дикому страху.

— Не спеши с выводами, Лаврентий,— произнёс он, наклоняясь, чтобы взять со стола трубку.— Может быть, это органы неправильно повели себя по отношению к товарищу Кубенскому?

Подтверждалось самое плохое. Смутные слухи, понемногу доходившие до нас о моём дяде и все как один твердившие о том, что после гражданской войны он сделался провокатором и сдал органам ЧК и НКВД многие сотни людей, обретали более чем твёрдое основание. Думать о подобном всегда было страшно, и я обычно гнал подобные мысли подальше, будучи уверенным, что моя “иностранная” фамилия и отсутствие каких-либо прямых или опосредованных связей матери с её братом надёжно оберегают меня от подозрений в близости к человеку, прослывшему провокатором и палачом.