Юрий Шушкевич - Вексель судьбы. Книга вторая

— Ты всё хорошо усвоил?— строго поинтересовался он у меня вместо “до свиданья”.

— Да, товарищ Берия,— ответил я не задумываясь.

— Смотри…

Больше наркома я не видел. Офицеры вывели меня на поверхность, усадили в автомобиль и по ночным бульварам быстро домчали до моего дома на Страстном. Было около двух ночи, незадолго до этого, похоже, на столицу был очередной налёт, поскольку где-то вдалеке, за Яузой, ночное небо озаряло багровое зарево, а бледные лучи прожекторов ПВО продолжали рыскать между туч.

4-9/IX-1941

Утром точно в обозначенное время за мной прибыл автомобиль. Я спустился во двор, имея полностью собранный для командировки в Орёл саквояж, поскольку был уверен, что после обещанного наркомом инструктажа в НКВД мы сразу же отправимся в путь. Однако всё вышло не так.

Вместо ожидаемого здания на Лубянской площади меня привезли в небольшой особняк, спрятавшийся где-то в переулках Сухаревки. К моему изумлению, это была обычная адвокатская контора. Офицер передал меня на поруки её хозяину, адвокату Первомайскому, и сказал, что “после работы” я могу возвращаться домой своим ходом, однако если будет очень поздно или необходимо - то за мной пришлют автомобиль.

Перед тем как уехать, офицер захотел получить мой автограф на расписке о неразглашении. Я без колебаний подписал, не имея ни малейших сомнений в том, что когда-нибудь посмею её нарушить. Какая наивность! Прошло всего полмесяца - и я, от безысходности и скуки записывая в тетрадь свои воспоминания, откровенно ту расписку нарушаю!

Так или иначе, но я застрял на “инструктаже” на добрую неделю.

Конторой заведовал известный в Москве адвокат Первомайский. На мой недоуменный и, должно быть, не вполне уместный вопрос, какое он имеет отношение к органам, Первомайский ответил, что в силу своей профессии он знает почти все родственные связи известных москвичей и по этой причине НКВД иногда обращается к нему за консультациями. Скорее всего, он немного слукавил, говоря об эпизодических консультациях, - ведь только из пары историй с его участием, о которых я был наслышан, с учётом сказанного можно было сделать вывод о намного более тесных взаимоотношениях. Чего стоило нашумевшее дело, когда по просьбе семьи одного арестованного, вместе с которым под арест было взято и его имущество, Первомайский подал против НКВД судебный иск и - казалось бы, невероятный случай!- выиграл тот суд, по решению которого грозное ведомство незамедлительно вернуло родственникам все без исключения вещи и библиотеку!

Однако как бы там ни было, Первомайский являлся не только юристом самой высочайшей пробы, но и потрясающим знатоком огромного числа генеалогий. Он знал ровным счётом всё про моих родителей и большую часть наших родственников. Достаточно вспомнить, как он буквально сразил меня информацией, что мой дед по отцовской линии, когда работал преподавателем алгебры в виленской гимназии, имел среди своих учеников юного Дзержинского! Причём Дзержинский в собственных дневниковых записях ещё и положительно о моём деде отзывался!

Столь же подробно Первомайский рассказал мне и о семье Кубенских, нащупав даже несколько пересечений третьего или четвёртого родства с линией одного из старших Рейханов, который после закрепления за Александром I Варшавского герцогства осел в С.-Петербурге и чей род, продолжившийся, правда, исключительно по женской линии, среди своих представителей мог похвастать героями похода в Туркестан и членами Сената.

У Первомайского имелась целая подборка старых фотокарточек, запечатлевших мою мать Анастасию и дядю Сергея ещё детьми - в стенах родного дома, на различных дачах, в пансионе в Крыму и прочая, прочая… Он со знанием дела рассказывал мне о людях, с которыми общались дядя и дед Михаил - эти персонажи сплошь были купцы, фабриканты, банкиры и сановитые чиновники. Адвокат с лёгкостью находил на старых фотографиях их лица и настоятельно просил меня запоминать каждое “как можно лучше”, будто бы мне предстоит с ними рандеву. Я запоминал - и невольно ловил себя на мысли, что лишь одна подобная карточка в недавние годы могла стать причиной раскулачивания и ареста. Люди повсеместно стремились избавляться от семейных альбомов как от опасных соучастников их прошлого - однако по чьей-то прихоти многие из тех альбомов попадали не на свалочные костры, а в шкафы и архивные ящики консультантов и прочих знатоков подобного рода…

Но как бы там ни было, теперь эти пожелтевшие фотографические листы должны были помочь мне досконально вжиться в новую роль.

Мы долго обсуждали с Первомайским, стоит ли мне выдавать себя за сына Сергея Кубенского или всё же остаться, как есть, его племянником. Я вполне был готов сделаться “сыном”, полагая, что в таком амплуа буду выглядеть более убедительным. Однако адвокат не был до конца уверен, что Раковский знаком с семьёй Кубенского не более чем поверхностно, из-за чего существовал риск, что моё самозванство будет разоблачено. Поэтому мы решили, что я всё же останусь племянником - но не племянником, по факту изолированным от общения с дядей, а самым что ни на есть родным, сызмальства посвящённым во все предания и тайны нашей большой семьи.

Разумеется, проводя долгие часы с Первомайским, я не мог не поинтересоваться о действительной судьбе дяди, который, если судить по запавшим мне глубоко в сердце словам Берии, “попил много крови у органов”. Первомайский сразу же сделался значительно более острожным и менее болтливым. Тем не менее он подтвердил, что Сергей Михайлович застрелился из револьвера, “испугавшись необоснованного ареста”, а также дал понять, что до этого он длительное время сотрудничал с ОГПУ и НКВД, помогая выявлять скрытых врагов среди бывших представителей московского делового сообщества и уцелевших потомков капиталистов.

Первомайский был отлично осведомлён о цели моей миссии, и мы даже набросали с ним несколько стратегий для предстоящего разговора с Раковским, решив, что конкретный план я выберу сам в зависимости от того, в каком направлении наш разговор станет развиваться. Сообщённый Сталиным порыв энтузиазма настолько прочно и глубоко сидел во мне, что размышляя о том, что и как мне предстоит сделать, я совершенно не задумывался, как в своей роли буду выглядеть со стороны. Но в какой-то момент я с ужасом вспомнил, что роль моего дяди в ОГПУ и НКВД состояла в самом что ни на есть откровенном предательстве и доносительтве, из-за которых люди, искавшие с ним встречи, должны были попадать в застенок. А коль скоро так, то Раковский, находясь на стороне арестантов и осуждённых, может с первых же минут проникнуться ко мне самой искренней и горячей нелюбовью.