Наталья Суханова - Весеннее солнце зимы. Сборник

Он не говорил со мной, пока шла лента. Только когда мы поставили аппарат на перестройку, поинтересовался, давно ли я изучаю Куокконена.

— Не так часто, — сказал он, закуривая, — встречаешь ум, подобный этому.

Я согласился.

Он нетерпеливо проверил, хорошо ли идет перестройка аппарата, и при этом, заметил я, касался пленки почти с нежностью, словно она хранила какую-то часть самого существа Куокконена.

И когда мы уже снова сидели у фильмоскопа, сказал глухо:

— В такие минуты только и понимаешь, что мир — не цветная иллюстрация к нашим теориям.

…Разошлись мы поздно.

— Ваш голос… — сказал Артем, когда мы уже расставались. — Странный вы выбрали для себя тембр… Если бы вы не говорили вещей, очень близких мне — ну, так, словно они: родились не в вашей, а в моей голове, — я бы подумал, что вы насмешничаете.

— А почему бы и нет, — не удержался я от маленькой мистификации.

— Может быть. Все может быть. Но поскольку то, о чем мы говорили, видимо, справедливо, то искренни мы были или нет, уже не имеет значения!

И вот, когда он пошел от меня, то, почти тупое в своей бессознательности, любопытство, с которым я вбирал его в себя весь вечер, вдруг осветилось каким-то странным восприятием. Я увидел его так, словно все вокруг, все, кто проходил в это время по улице, были только тени, бледные тени по сравнению с ним. И то, что он уходил, удалялся, наполняло меня невнятной, как мычание немого, тоской. Я не мог крикнуть: «Подождите», у меня не было никакого предлога, это было бы смешно. Мое внезапное отчаяние равно походило и на что-то очень серьезное, и просто на горе ребенка, который уверен, что ничто ему не заменит отобранной нынче игрушки и никогда не наступят прощение, и радость, и завтрашний день.

С этого и пошло… Я встретил его еще. Это не было трудно — ведь отчеты Куокконена существовали тогда чуть ли не в двух экземплярах. Я примирился с тем, что, возможно, мешаю ему. Мне необходимо было понять, в чем дело, что меня в нем привлекает — «привлекает» не то слово, — что заставляет меня часами следить за ним и чувствовать себя ограбленным, когда он уходит… Мне и сейчас это не очень понятно. А тогда… Но не нужно рассеиваться…

В наше время искусство описаний почти утрачено. Да и зачем описывать, когда кинолента, магнитофон, энцефалограмма, сплошная память в любую минуту «воспроизведут» вам человека — вот он каков был! Боюсь, правда, что таким образом мы почти разучились видеть специфически человеческим образом!

Я тоже мог бы отослать любого, кто заинтересуется Артемом, к своей сплошной памяти, но ведь это мне, мне самому нужно вспомнить, чем он меня так привлек, приковал к себе. Мне нужно понять , а сплошная память мне тут мало подскажет.

Так чем же? Чем?.. Может быть, вначале эта улыбка, такая открытая, заранее открытая мне навстречу. Это не была простая вежливость — ее-то я определяю с первого взгляда. Доброжелательность, готовность воспринять меня, понять! Это было минутно, да, это было мгновенно, он слишком был занят пленкой, он как бы тут же сказал себе: «Новое существо… Но я занят, я очень занят сейчас… к сожалению… Это существо — целый мир, но я уже занят сегодня…» Это я-то — целый мир? Тогда как во мне только и были жесткая пружина воли и огромное количество фактов, собранных мной для того, чтобы найти .

Потом я долго глядел, как он работает. Я ведь тоже занимался Куокконеном. Казалось, я мог бы его понять. И он не просто любовался, у него тоже была своя задача, своя цель. И все-таки — я это видел — часто он готов был забыть и забывал, наверное, для чего взялся за эти пленки. Забывал и глядел глазами Куокконена, ощущал в себе душу этого ушедшего человека! Тогда и я в свою очередь пытался глядеть так же, но тут что-то во мне сопротивлялось: не Куокконен ведь нужен был мне, а будущее человечества!

Во мне нарастал протест, но протест, как бы это сказать, робкий. Мне хотелось дотронуться до Артема, прошептать ему: я интереснее, взгляни на меня! И тут же опять страстная его увлеченность заставляла меня сомневаться. И, окончательно сбивая с толку, была, кроме того, во мне непреодолимая рассеянность, чем-то сродни рассеянности Артема. Ибо то, что он отвлекался от главной своей цели, рыскал вокруг, я склонен был называть именно так. Я тоже смотрел пленки Куокконена, делал все, что нужно, но при этом думал о себе, об Артеме, думал неопределенно, больше эмоциями. И все следил неотрывно за его мягкими и в то же время порывистыми движениями, за блеском и тенью его глаз, легкой дрожью мускулов на щеках…

Он так и не взглянул на меня по-настоящему, ни разу не заинтересовался мной, как Куокконеном! Он готов был и не успел!

Ну и… совсем непонятное… Я, кажется, боялся, что он — живое, реальное существо — может пропасть, исчезнуть. Каждый раз, увидев его, я испытывал облегчение. А вечером снова было это ощущение, что он от меня ускользнул. Слишком интересовался он всем вокруг! Он и ко мне относился с живейшим интересом. Но ко мне — как и ко всему другому! И порой этот интерес ко всему казался мне его слабостью.

Обычно ты избегал говорить с кем-нибудь о своих устремлениях, скрывая их, как ревнивый влюбленный. Странно! Ведь эти поиски велись тобой для человечества, что же было так тщательно скрывать их?

Но Артему, именно ему, ты ужасно хотел рассказать! Может, у тебя была тайная мысль, что едва ты откроешься ему, как он оставит все свои дела и встанет плечом к плечу с тобой, и всю жизнь вы будете рядом, как братья? Может, эта мысль и была для тебя главной?

В убедительной силе своей идеи ты не сомневался. Ты только опасался каких-нибудь мелочей, которые могут помешать сказать о ней, как нужно. Но ты говорил хорошо. Даже твой скрипучий голос не мешал. Тебе было даже неловко немного — на столько существеннее того, что делается другими людьми, выглядели твои поиски, твой замысел!

И вот — ты, кажется, меньше бы удивился, если бы он просто не понял! — выказав полное понимание, Артем отнесся к твоей идее как к совершенно рядовой. Скорее его заинтересовал ты, чем твоя идея.

— Почему вы хотите иного? Вам не нравится человечество? — спрашивал он.

В своем стремлении что-нибудь выяснить он задавал иногда детски наивные вопросы.

— Вы не находите странным ваш вопрос? — насмешливо скрипел ты. — Это все равно, что спросить женщину, почему она хочет ребенка — разве ей не нравится муж?

Это было для тебя так очевидно: кто же не хочет лучшего?! В том, что человечество рано или поздно исчерпает себя, исчерпает свои возможности, ты тоже как-то не сомневался.

Для Артема же это не было так несомненно.

— Почему вы считаете, — продолжал он расспрашивать, — что человечеству пришло время позаботиться о преемнике? Разве стоят перед ним какие-то задачи, с которыми оно не может справиться?