Геннадий Емельянов - Истины на камне

Мальчик мой!

Наступила пора сказать, что я о тебе самого высокого мнения и завидую тебе, избранному. С тобой машины, с тобой наша сила, но они никогда не заменят ЧЕЛОВЕКА. Ты — первый, за тобой, надеюсь, пойдут другие, и тогда возродятся в нас порыв и живая душа. Предвижу: мы уже не посидим с тобой под звездным небом в бору и не помолчим. Твой характер не позволит тебе отступить, а в твоем положении зримых результатов можно добиться не через годы, но через десятилетия. Мы уже, пожалуй, не свидимся больше. Живем мы долго, но век мой отмерен, и я устал. Ты прости меня. Прости и не печалься. Действуй — ведь с тобой целый народ, твой народ, который когда-нибудь достигнет вершин сущего и выберется в космос, где все бесконечно — и расстояния, и дела, и пределы.

Я пишу, и рука моя тверда. Я ни в чем не раскаиваюсь. Жалею, пожалуй, только о том, что мало дал тебе тепла, что пожертвовал тобою ради будущего. Но мы же мужчины, мы всегда пускались в приключения, „надев перевязь и не боясь ни зноя, ни стужи, ни града, — как говорил поэт когда-то. — Весел и смел, шел рыцарь и пел в поисках Эльдорадо“.

Ты отдалился от меня, я уже плохо представляю твое лицо, но я не стану запрашивать у машин твое изображение, ты будешь со мной таким, каким я запомнил тебя и оставил себе.

У нас ветрено и падают дожди.

А у тебя как там?»

У меня дождей пока не предвидится. Правда, я ни разу, пожалуй, не видел здесь безмятежно чистого неба — оно всегда подернуто облаками, то белыми и будто измятыми, то грязными, то перламутровыми, иногда — темно-синими, даже фиолетовыми. Облака почти не двигаются, не меняют положения ни днем, ни ночью. Я стал замечать, что у меня побаливают глаза — мало все-таки света на Синей.

Мысль упрямо возвращалась к письму. Оно растрогало меня, письмо, и ввергло в уныние. Дядя — старый человек, и его понять можно. Верю: мы еще встретимся и посидим молча где-нибудь в сосновой роще или на берегу моря, я верю в это, но он напрасно, наверно, возложил на меня такую сложную задачу. Вот я уже больше месяца здесь, но не сдвинулся вперед ни на шаг и до сих пор не имею ни малейшего представления о том, что случится дальше — через час, завтра, послезавтра. Я так же далек от цели, как в первый день пребывания здесь, я по-прежнему чужой и непонятый. Все надо начинать сначала. А где начало и где конец?

— Голова, открой шлюз!

На поляне перед гондолой маячил Скала — он размахивал руками и кричал;

— Эй ты, который Голова, пусти меня в деревню — Хозяин велел пускать меня в деревню, потому что я его друг и брат и мы живем вместе. Хозяин меня любит, потому что я сделал ему копье. Таких копий нет ни у кого. Еще я сделал ему лук со стрелами!

«Вот шельмец!»

— И еще он велел мне отвести домой непутевую бабенку. Воину и сыну вождя не пристало таскать на себе женщин, но Хозяин сказал, и я не смею его ослушаться — он сильный, но глуповат. Я его много учу, но он плохо учится. Пусти, который Голова!

— Почему не пускаешь, друг? Видишь, истомился наш славный рыцарь?

— Он склонен выдавать заведомо ложную информацию.

— И ты его наказываешь?

— Что-то в этом роде.

— Не ожидал от тебя такого недомыслия, Голова! Ведь у нашего брата свои представления о правде, чести и доблести. Ты уж привыкай, пожалуйста.

— Слушаюсь.

Шлюз бесшумно открылся, Скала вбежал в холл, остановился передо мной, обиженно выпятив губы, и показал пальцем на вершину купола гондолы:

— Почему он не пускает, Хозяин? — Лицо брата моего было покарябано, на мочке уха рубиновыми капельками застыла кровь. Досталось, видать, парню на орехи! — Почему, Хозяин?

— Он не умеет слушать ложь.

— Разве я сказал ему ложь?

— Да. И учти: врать будешь, не пустит.

— Раньше пускал…

— Значит, у него лопнуло терпение.

— Он живой? — Скала опять, но уже с робостью показал на купол.

— Почти живой.

— Почему я его не вижу, он где?

— Он везде.

Скала печально покачал головой, сел на ковер и вытянул ноги.

— Устал, брат мой?

— Царапается, — ответил Скала и вздохнул. — Сильно злая.

Я видел, как отворяется дверь биологического отсека, сперва же за дверью возникла черная тень. Тень замерла на некоторое мгновение, и в холл легко шагнула девушка, которую я вытащил из ямы. Она постояла, загородив лицо руками, и на ощупь двинулась в нашу сторону. Шла она чуть боком, высокая и прямая и, как мне показалось, властная. По-моему, она плохо видела, однако ориентировалась в пространстве довольно свободно и перешагнула даже ноги Скалы, он тотчас же вскочил, напуганный, и попятился в сторону душевой, намереваясь там скрыться. Визит незнакомки, признаться, был не ко времени (я собирался неотложно подумать кое о чем), но такие визиты, понятно, не откладываются.

На девушке была длинная рубашка без воротника из грубой серой ткани и плетеные сандалии, волосы, спадающие ниже поясницы, шуршали и отблескивали, будто вытканные из серебра. Я не двигался, завороженный, и слышал, как она дышит, слышал, как скрипят ее сандалии. Она нашла меня как-то и села рядом. Я вздрогнул; огромные ее глаза цвета неспелого крыжовника были пусты, как окна нежилого дома. Она провела ладонью по моим волосам, ощупала лицо. Прикосновение было нежным, и легким. У нее, я почувствовал, чуть дрожали пальцы. Она что-то сказала и поникла головой, разглаживая на коленях грубую ткань незатейливого своего платья. Говорила она распевно и со спокойным достоинством.

— Голова, переводи! Мой «лингвист» остался в танкетке.

— Пусть повторит.

Я прикоснулся к плечу незнакомки, прикоснулся с робостью:

— Он велит повторить, он хочет изучить строй твоего языка, поняла?

Поняла и кивнула мне, обожгла пустыми своими глазами, отделенными от ее существа: они жили в другом измерении, в другом мире, тело же, как я уже догадывался, подчинялось чужой воле. «Она спит или — в гипнозе?»

— Как тебя зовут?

— Го, — ответила девушка и привычным движением закинула волосы за спину.

— Машина ждет.

Го кивнула и, уставясь вверх, начала говорить, четко отделяя слова и фразы. Язык ее состоял вроде бы из одних гласных, тек он свободно, я бы сказал, красиво и естественно. На таком языке, наверно, хорошо поются песни. Похоже, спасенная мною («Спасенная ли?» — я почему-то начал сомневаться в том, что спас ее) учит машину, потому что она повторяла звуки и слова по несколько раз, прежде чем идти дальше, прежде чем от простого переступить к более сложному. Вроде бы ей не в новинку иметь дело с автоматом. Эта планета не перестает удивлять меня чудесами.

Железная голова гудела от напряжения, где-то в ее утробе вершилась недюжинная работа и в блоках памяти откладывались решения, из мозаики складывалась картина. Я на цыпочках проскользнул в бар, выпил там стакан холодного виноградного сока и застыл в кресле, озаренный догадкой, точившей меня исподволь: ведь не эту девушку, что сидит теперь в холле, кидали в яму старуха Сур и ее присные. Не эту! Вот закрою глаза сейчас и представлю все до черточки, до самой последней мелочи… Ракета ткнулась носом в бугор, поросший негустой травой. Удар был сильным, и металл окутался дымом. Когда я выскочил из кабины, то уловил приторный запах гари, потом я махом перепрыгнул через жерди первой стены, второй, третьей… Старуха Сур, согбенная, плелась в хвосте процессии и держалась за ногу жертвы. Нога была маленькая и смуглая. Точно; маленькая и смуглая. Оказывается, я уловил и тот момент, когда первую жертву кидали в яму! Оказывается, я видел лицо той, первой, — круглое лицо в обрамлении черных волос, заплетенных косичками. На голове был венок — он криво покатился и тоже упал в преисподнюю. Точно! Сомнений нет: я вытащил на свет не ту, которую хотел спасти. Кто-то подменил девушку. Но кто? И зачем?