Геннадий Емельянов - Истины на камне

Воин сопел и перекатывал по песку голову, не глядя в мою сторону. Тогда я сказал в микрофон «лингвиста»:

— Как чувствуешь себя, могучий воин? — Я хотел малость подольстить этому парню. Прибор, мигнув красной лампочкой, что-то прочирикал птичьим голосом, охотник приподнялся, сел и тоже что-то прочирикал. Машина, исправно перевела:

— Я в печали.

— По какому поводу, простите? — Меня, конечно, обидело то обстоятельство, что спасенный мной балбес еще и в печали. Хотя бы поблагодарил для порядка.

— Я должен умереть.

— Вот тебе раз! С какой стати ты должен умереть? Закрыть свои карие очи?

— Племя уже справляет тризну по мне. С того света не возвращаются.

Что ж, весьма логично; товарищи этого, неудачника уже добежали до городища и принесли на устах печальную новость. Весьма некстати получится, если следом приплетется труп.

— Кровь цветка метит неминуемой смертью.

Да, ситуация! Племя отведет ритуал, отправит душу убиенного на небо или еще куда там у них предписано, а душа не улетела, осталась при теле. Явное несоответствие.

— Невелика беда, — сказал я. — Что-нибудь придумаем.

— Меня уже нет.

— Но ты же есть!

— Убей меня, сын племени, которое пришло сверху!

— Откуда ты взял, что я пришел сверху?

— Мы видели….

— Есть хочешь?

— Нет, я в печали. И печаль моя велика.

О тонкие стенки пузыря, спущенного на нас, ударялась летающая мелкота, скатывалась, скользя, и осыпалась наземь. Какой-то зверь, тощий и величиной с собаку, захватывал оболочку пастью, но она с неприятным скрипом выскакивала из его зубов, не давалась, зверь наливался яростью, глаза его кровянились. Я засмеялся. Однако воин не ответил на мою улыбку (я показал ему пальцем на сердитого зверька), он раскачивался с закрытыми глазами и тонким голосом творил молитву такого содержания:

— О Вездесущий! Прими меня к себе, потому как меня здесь уже нет, я стану исправно работать на тебя в поле, по вечерам же буду исполнять для тебя танец Услады. Прими, я молод и совершил ещё мало зла.

Над нашим шатким и слабым на вид укрытием лопались шары, испуская желтый дым.

— Что творишь, Голова?

— Усыпляю все живое, чтобы вы могли идти.

— От воина пахнет, хотя, честно, я этого почему-то не чувствую. Воин мой теперь вроде живца, на него любая гадость летит. Подскажи, как его отмыть, отстирать?

— Вода растворяет сок, пусть обветрится, тогда я сниму защиту.

— Все понял. Спасибо.

— Есть новость, Ло.

— Слушаю?

— Биоанализатор показал, что атмосфера этой планеты пригодна для дыхания.

— И можно снять скафандр?

— Можно, если хочется.

— Хочется!

…Первое, что я услышал, был плеск воды о берег, я услышал еще, как сопит мой удалец из племени Изгнанных — он все качался, обхватив руками голову; потом я уловил запахи — пахло мокрым песком совсем так же, как и у нас, на Земле. Хорошо! Я упал на колени и потрогал руками траву, она была сухая и жесткая. Однако насладиться звуками и запахами не дал мне Сын Скалы. Он полз ко мне, все постанывая, и уныло канючил:

— Отпусти — пойду к Вездесущему. Я выну из груди свое сердце!

— Погоди вынимать сердце, обратно его уже не вставить; давай, брат, лучше помоемся. — Я пошел к танкетке, достал кусок мыла, вернулся к воде и опустился на корточки. — Хорошо-то как. Сын Скалы с Гималаев или Кордильер. Вода, милый ты мой, настоящая, ее даже можно взять в ладошку, а?

Абориген не слушал меня, он стоял задрав голову, рассматривал прозрачный купол и печально моргал. Я зачерпнул воду обеими ладонями, полную горсть, бросил ее в лицо себе и засмеялся — на меня нахлынуло необыкновенное ощущение полного единения с этой Синей планетой, которую я теперь буду чувствовать; буду брать в руки камни, буду купаться и ступать босыми ногами по траве. Судьба подарила мне целый мир, неисчерпаемый, чужой, но уже дорогой мне, как родина.

— Иди сюда, Скала. Да ближе, ближе!

Он подошел с робостью. Я показал ему, как надо мылиться, Вода холодила. Скала взял мыло и через мгновение окутался пузырчатой пеной. На толстых губах обескураженного парня впервые проблеснула улыбка, и он, обнажив зубы, кивнул; посмотри, мол, на себя — ты стал забавный. Я тоже показал на него пальцем: на себя, дескать, полюбуйся. Он нисколько не боялся меня, и это удивляло. Я спросил, ложась в воду:

— Почему ты меня не боишься?

В общем-то вопрос был сформулирован неправильно — я собирался сказать: «Почему ты не удивляешься?»

Воин тоже лег в воду, и мыльная пена зашипела вокруг нас, опадая, речка же покрылась радужной пленкой. Купол над нами лопнул вдруг с нежным звоном, и я почувствовал мокрым затылком ветерок. Воздух был парной, со стойкими и неназойливыми запахами. Тучка насекомых, покружась невысоко, улетела прочь, растаяла. На руку мне села бабочка с треугольными крыльями — угольно-черными с бархатной глубиной, по черноте симметрично раскатывались оранжевые пятнышки, составляя узор. Бабочка улетела, вспугнутая, и я уловил кожей нежное дуновение от ее крыльев.

— Эге-ге-ге!!

Эха не было. Крик мой пропал, запутался, будто в вате.

Я вылез из воды, отряхиваясь, и опять спросил у воина — он лежал на спине с закрытыми глазами, блаженствовал:

— Так почему все-таки ты меня не боишься?

Парень вылез из речки неловко и ударился задом о песок.

— Вы уже были.

— Как это — были?

«Лингвист» помаргивал лампочкой, и воин косился ни него без симпатии.

— Вы ушли и пришли.

— Мы не приходили!

— Разве не вы оставили нам Истины на Камне?

— Не мы.

— Я не верю! — ответил воин и поднялся, стаскивая с себя набедренную повязку. Черные его ягодицы блестели, как лакированная мебель. Он отжал повязку, морщась, уселся на свой мокрый след, оставленный давеча. Какой смысл было тогда отжимать повязку, коли опять устроился в лужу. Забавный, однако, малый.

— Что за камень?

— На нем Истины. Он там. — Воин вытянул руку, показал в моросное и дряблое небо. — Он у врагов, а Пророк, — тут воин подозрительно огляделся: не слушает ли нас кто? — а Пророк забыл Истины. Он помнит только одну, но Камень большой.

Я, конечно, ничего не понял и пожал плечами.

— Племени нужны Истины, жить без них грешно — так завещано.

— Кем же завещано?

— Кто ушел и придет.

Абракадабра какая-то!

— Ты теперь домой подашься, парень?

— Нет, я умер.

— Ты, милый, совсем живехонек. Ну поедем со мной тогда.

— Я сейчас буду вытаскивать сердце и удалюсь к Вездесущему.

— Это успеется. Все мы когда-нибудь удаляемся к Вездесущему. — Я затолкал этого малахольного юнца в танкетку, и мы помчались домой. Скафандр мой лежал рядом на сиденье, и шлем, свисая, болтался при тряске, будто голова трупа. Это было неприятно, и я спрятал скафандр в бункерок.