Андрей Плеханов - Сверхдержава

– Почему вы ограничиваете эмиграцию в Россию? – не унимался бородач. – Очередь людей, желающих получить гражданство России, растянулась уже на десять лет! Человек имеет право жить в той стране, которой хочет! Это завоевание западной демократии!

– Мы не хотим сталкиваться с проблемами, которые Европа не может решить в течение десятков лет. Западной демократии нравятся миллионы агрессивных эмигрантов, тяготеющих к экстремизму? России это не нравится. Мы достаточно разумны, чтобы учиться на чужом опыте. Человек должен жить в своей родной стране – цивилизованно и спокойно. И мы постараемся ему в этом помочь. Мы заинтересованы в мире на планете.

– Почему вы отказываете в гражданстве людям мусульманской веры?

– Вера не имеет для нас значение. Вы знаете: человек, делающий запрос для предоставления гражданства России, заполняет анкету для определения агрессивности. Это научно выверенная форма, составленная нашими лучшими психологами. К сожалению, вынужден заметить, что наличие безудержной, впитанной с детства агрессивности – издержки воспитания некоторых стран э-э… южного региона. Не думаю, что это имеет отношение именно к религии. В конце концов, это не наши проблемы, это проблемы мусульманского социума…

Рихард щелкнул кнопкой. Достаточно. Вполне вероятно, что президент Волков не врал. Нет необходимости врать, если факты, стоящие за твоей спиной, столь неоспоримы.

Только Рихард уже объелся этим сладким тортом. И когда президент снова говорил о неагрессивности, приличному и вежливому Шрайнеру хотелось надраться в баре и засветить кому-нибудь кулаком в глаз.

Рихард отчаянно желал выпить чего-нибудь крепкого – водки, или бренди, или на худой конец шнапса. Но, как выяснилось, гостиница «Ярославская» не входила в «алкогольную зону». Черт возьми!!! Где же находится эта проклятая и желанная алкогольная зона? Можно надеяться, что ближе, чем Уральские горы? Герр Шрайнер имел маленькую личную традицию: напиваться в стельку в первый день приезда в любую командировку. Сейчас он был неприлично трезв, и вся инопланетная роскошь России не могла компенсировать ему этого возмутительного неудобства.

Николай Николаевич Краев находился в жутком душевном раздрае. Не лежалось ему на диване, не курилось. Книжки осточертели. И даже любимый «Будвайзер» не лез в глотку, застревал где-то на уровне хрящевого надгортанника.

Однажды, со злостью запулив книгой в стену, в импортные финские обои, Краев кряхтя поднялся и поплелся к телефону. Боли в спине замучили его к этому времени совершенно.

– Давила? – сказал он в трубку. – Слушай, у тебя хороший специалист по спине есть? Невропатолог, или мануальщик, или кто там еще, мать их? Дышать уже больше не могу.

– Самый лучший специалист по твоей спине – это я, – в голосе Жукова не читалось ни малейшего удивления. – Приходи, мой сладкий. Я устою тебе такие тепловые процедуры, что ад покажется ледяной Антарктидой. Ты будешь бегать как владимирский тяжеловоз и тащить на своей якобы больной спине три центнера полезного груза.

– Для кого полезного?

– Для тебя, милый, для тебя. Согласись, тебе нужна хорошая встряска. Рок-н-ролл на всю ночь. Забыл прикол, чувак? Отлежал мозги на диване? Спорю на правое яйцо Ричи Блэкмора…

Николай не забыл ничего. Хотел бы забыть – да память у него была так устроена, что не хоронила ничего. Тем более не мог забыть он хорошего. А дружба с Илюхой Жуковым – что было в его жизни лучше?

Оба они учились в Верхневолжском Университете, несли тяготы и лишения студенческой жизни на разных факультетах. Коля – на истфиле, Илья – на экономическом. И сами они были разными – молчаливый, худой Николай, упрямый до исступления, и Илюха – тогда еще не такой круглый, но уже начинающий круглеть – живой, подвижный, штопором ввинчивающийся в любую компанию. Жить друг без друга не могли. Ругались, чуть ли не дрались, и клялись, что с этим уродом – больше никогда. И встречались снова – уже на следующий день. «Ты как, чувак?» «А ты как, Давила?» И улыбки – от уха до уха. Продирались вместе из болота обыденности по лестнице в небо. Придумывали себя, лепили совместными усилиями двух человек сразу – из двух кусков глины.

Был у них изъян, общий на двоих. Они совершенно не вписывались в комсомольскую жизнь Университета. До статуса мелких диссидентов не дотягивали, открыто не бузили, потому что плевать им было на всю марксистско-ленинскую трихомудию. Не считали они, что стоит портить нервы из-за аморфных, сто раз переделанных заветов вечно живой мумии, никогда даже не слышавшей блюза. И все равно слыли неблагонадежными.

Николай-то, ладно, еще туда-сюда. Ну, прочитал политинформацию на немецком языке – кто знает, что говорил, может, какую антисоветчину? Ну завалил работу в ДНД, стенгазете, физкультуре, сбору денег в Фонд Мира и всему, что ему только поручали. Неприятно, конечно. Если бы троечник какой-нибудь был – это вполне объяснимо. Но один из лучших на потоке – и такой откровенно аполитичный? Нехорошо, нехорошо.

Но это было просто «нехорошо» – без всяких оргвыводов. В конце концов, парень из простой семьи, тихий и достаточно незаметный. Почудачит и перестанет. Ситуация же с Ильей Жуковым тянула на большее, чем просто «нехорошо». Потому что Илья Жуков, сын крупного партийного работника, так себя вести не должен был. Поначалу на него взвалили недюжинную общественную нагрузку, кою он и влачил полтора курса. А потом, очевидно находясь под губительным влиянием своего приятеля, тихого Коли, вдруг заявил, что с него хватит. Что, если ребяткам из комитета комсомола так нравится, пусть они и выполняют все эти дурацкие поручения.

С Ильей Жуковым решили разобраться потихоньку. Чтобы не портить карьеру будущему хорошему человеку . Вызвали его в этот самый комитет комсомола. Сидело там всего человек пять – наиболее либеральных и продвинутых в демократическом плане. И спросили они мальчиша-плохиша строго, почему не желает он работать на общественное благо?

«А потому что никакое это не общественное благо, – отвечал мальчиш-плохиш. – Это только ваше благо, а я от этого ничего не имею, как и большинство остальных, недостаточно приближенных к вам студентов. Это просто нечестно».

«Ах ты проклятый приспешник буржуинов! – воскликнули комсомольцы. – Как ты смеешь называть нечестным великое социалистическое дело, светлые идеи, проповедниками которых мы являемся?! Да мы тебя в порошок сотрем! Из комсомола выгоним! Из Университета отчислим!»

«Стирайте! Выгоняйте! – гордо ответил плохиш, он же Давила. – Но только сперва разрешите объяснить вам, почему я считаю ваше дело нечестным. И, к сведению вашему, все эти факты при определенных условиях могут стать достоянием широкой комсомольско-молодежной общественности!»