Кирилл Берендеев - Обязательность встреч

Промозглым осенним днем, возвернувшись с работы, отец нашел квартиру, где прожил долгие годы вместе с той, по которой сверял часы своей жизни, внезапно и безоговорочно опустевшей. Не было ни записки, ни знака. Ничего не было. Просто исчезли вещи, принадлежащие Лидии. Отсутствовала незначительная часть мебели: оттоманка, несколько стульев, жардиньерка и прикроватная тумбочка; оголили стены снятые картины салонных художников, проредили подзеркальную полку в ванной отсутствовавшие духи и лосьоны, в шкафах стало просторней и как-то голее. Стерся, выветрился за короткое время отсутствия отца даже запах ее, незаметно, но непременно наполнявший квартиру. Будто Лидии просто не стало.

Неделю он провел в томительном ожидании. В милицию не обращался, отец понимал, что помощь правоохранительных органов будет напрасной - при любом исходе их поисков. Он вообще никому не рассказал о случившемся, просто все эти семь дней ждал, привычной дорогой проезжая одну остановку до опостылевшей работы и точно так же возвращаясь обратно, ждал, поворачивая ключ в дверном замке, ждал, просыпаясь и засыпая, ждал, выходя на улицу, забегая в ближайшие магазины за продуктами.... Просто ждал, надеясь, и не веря.

И лишь по прошествии этой недели он осознал, вернее сказать, сумел убедить себя - ожидание бессмысленно. Он оставлен. Лидия не вернется.

И все же что-то удерживало его. Сколько времени, я не знаю точно, может быть, месяца три, он все так же ходил на работу, пользуясь общественным транспортом, возвращался к вечеру и весь остаток дня и все выходные неизменно проводил в одиночестве. Жил он прежней размеренной жизнью, исключавшей все иное, что не было связано с пропавшей хозяйкой дома. Старательно писал дневник, заполняя его почти столь же по-деловому коротко, но отмечал в нем уже что-то свое, личное, никак не связанное с предстоящими или прошедшими делами. И так же как писал, размеренно и обыденно, проживал каждый последующий день, делая каждое новое завтра старым вчера. Будто никак не мог избавить себя от незримых стен, пропавших в одночасье когда-то, но, как и прежде, удерживающих его в прежних дозволенных рамках и обязующих исполнять в неизменности установленные некогда условности и ритуалы.

Лишь по прошествии полугода он смог заставить себя окончательно изменить прежним условным рефлексам, медленно освободиться от связующих его с прошлым привычек и заменить их на другие, те, что были ему ближе и приятней, или же те, что прямо противоречили прежним установлениям.

И все же, какой-то холодок оставался с ним еще долго. Нечто, не выражаемое ни словом, ни чувством, но оттого не менее значимое. Что-то, никак не дававшее ему прежнего покоя, вроде той затаенной фантомной боли, которую всегда боишься больше реальной, мучающей по-настоящему. И может быть, только благодаря этому затаившемуся в нем нечто, отец решился и, вот он срок, отмеченный мной в полгода - разуверившись в прежнем стиле и слоге дневника, враз переменил его. Словно поняв, внезапно, что я, единственный возможный его читатель все так же далек от него, как и прежде, в давно прошедшие годы, предшествующие дневниковому знакомству, будто осознав это, отец заговорил со мной совершенно по-иному. На том языке, что единственно был и остается понятным мне в течение всей недолгой, но утомительно однообразной, снулой и серой жизни.

И только тогда я по-настоящему понял его. Ведь имя этому удивительному языку - одиночество.

Да, это был единственный способ, самый верный и безотказный достучаться до своего читателя. Отец, перенесший пароксизм влюбленности и паралич брака, освободившийся от того и другого, и оставшийся, как в первые дни, недели и месяцы после ухода из нашей семьи, наедине с собой, неожиданно стал и ближе и понятнее мне. И, странное дело, даже почерк его изменился, став почти неотличимым от того, каким сам я ныне выписываю буквы, составляя их в слова, и строю предложения на чистых листах бумаги, когда - в свою очередь и пока не знаю, для кого - пишу, то ежедневно, то с перерывами, свой собственный дневник. Дневник в большой тетради на 96 листах.

Он говорил, и я понимал его с полуслова, жадно проглатывая предложение за предложением. И порой, еще не дочитав до конца, не дойдя до середины абзаца, предчувствовал уже, какими словами кончится фраза, какие мысли завершат этот абзац - и оттого с еще большим вниманием, с нарастающим интересом читал все, написанное моим отцом.

Удивительное чувство охватило меня. Как объяснить его? - иначе, нежели метафорой, пожалуй, невозможно. Как если бы зеркальное мое отражение, в которое я смотрелся со всем вниманием, ища сходства, а находя лишь различия, внезапно, само по себе переменившись, протянуло руку навстречу моей руке, повернуло голову в ту же сторону, что и я, словом, вопреки всяким законам до мелочей став похожим на меня. И в то же время оно оставалось бы тем же, чем и было изначально, моим отражением. Двойником, но не сущностью.

Я понимал его и узнавал в своем отце себя, находил эти частицы себя во всем: в словах, делах, мыслях. Странное было это ощущение - я позабыл окончательно о давешних, лелеемых прежде, мечтах и надеждах, с какого-то времени, с какого-то момента они потеряли для меня всякую привлекательности. Я позабыл о том, что хотел видеть в этом человеке, которого слишком мало звал отцом в то время, о котором не сохранилось свидетельств в моей памяти, позабыл, ибо теперь его образ не имел с прежними надеждами и мечтаниями ровным счетом ничего общего.

Может быть, потому, что я нашел в первой половине дневника того, на чьи умения возлагал робкие надежды, нашел и там же, в том же времени и оставил. Перелистнул страницы, закрывая его в дальних коридорах памяти, к которым едва ли будет когда возврат, с тем, чтобы открыть иные листы. И обрести на них иного человека. Близкого мне человека.

Отец снова сменил работу, - я так радовался этому, будто все, изложенное в дневнике, происходило и со мной. В нем, как в неплохом специалисте в своей области все еще нуждались и потому приняли без проволочек; и пускай его работа занимала куда больше времени и находилась гораздо дальше от дома, он не замечал ежедневных своих путешествий. Он забыл о них, для него эти путешествия стали той нормой, обладать которой приятно. А получив новое место работы и очень скоро продвинувшись по служебной лестнице вверх, отец сделал последний, такой необходимый для него шаг, - он переехал на новую квартиру. Туда, где живу сейчас я.

Что говорить, ему понадобилось очень много времени для полного освобождения от чар Лидии. Но наступить оно, окончательно и бесповоротно, должно было лишь после переезда на новую квартиру в старый дом - смешное сочетание, но оно так теперь в нашем с ним духе. Лишь оставив Лидию не только в прошлом времени, но и в другом месте, отец мой принялся открывать предо мной, неторопливо, постепенно, как полагается внимательному хозяину и осмотрительному рассказчику все шкафы и сундуки своего прошлого.