Дмитрий Казаков - Черное знамя

Казачий офицер вроде бы заинтересовался, дамы прекратили шушукаться, но затянулось и то, и другое ненадолго. Когда стало ясно, что ничего, кроме безумных воплей с монархически-реваншистским уклоном не предвидится, все вернулось на круги своя, и даже храп в углу стал громче.

На лице же отошедшего к стене Трубецкого Олег разглядел смущение и недовольство.

Выбравшийся на трибуну господин, скорее всего, был местным, питерским, и его речи о немедленной реставрации самодержавия в идеологию председателя партии вряд не вписывались… Провокатор, сумевший проникнуть на собрание, или, скорее всего, не проверенный до конца союзник, случайный попутчик, которому сегодня же дадут пинка под зад и отправят в сторону Союза Русского Народа или Союза Михаила Архангела, откуда плюгавый монархист, по всей вероятности, и явился.

И такие вот ничтожества пыжатся доказать, что все будет хорошо, стоит только усадить на трон царя-батюшку, и что вернутся старые добрые времена, стабильные и благополучные… Только вот почему если эти времена были такими стабильными и благополучными, они так внезапно закончились, а могущественнейшая империя мира, строившаяся три столетия, оказалась колоссом на глиняных ногах и рухнула в каких-то два года?

Брызганье слюной, к счастью, не затянулось надолго, и когда завершилось, Олег вздохнул с облегчением.

– Итак, прошу вас, еще одно выступление, – сказал вернувшийся на кафедру Трубецкой. – Павел Огневский…

В переднем ряду резко поднялся высокий, плотный мужчина с ярко-рыжими волосами, так подходящими к фамилии. Престарелый стул, помнивший еще времена общества трезвости, скрипнул, и этот звук прозвучал неожиданно громко и неприятно, вонзился в уши словно нож.

Через мгновение стало ясно, что Огневский прихрамывает, а когда он повернулся к аудитории, обнаружился выдающийся нос и глубоко посаженные глаза. Оратор оперся на кафедру, почти навалился на нее, обвел зал взглядом, и когда добрался до Олега, тому стало неловко, ощутил себя нанизанной на иголку мухой.

– Все мы родились в великой стране, – сказал рыжий почти шепотом, так что пришлось напрячь слух, дабы разобрать слова. – Многие из нас проливали кровь за эту страну, и я тоже.

Олег внезапно осознал, что ждет, чего же будет дальше, краем глаза заметил, что казачий офицер замер, позабыв в очередной раз погладить себя по макушке. Дамы в шляпках замолкли, уставились на оратора, стих даже храп в углу, и замершие у дверей крепкие парни с повязками на рукавах подтянулись, хотя никто не отдавал команды «смирно».

– И мы все хотим, чтобы наша страна, наша Россия вновь стала великой! – произнес Огневский немного громче, и эта фраза прозвучала уже в полной, абсолютной, давящей тишине. – Все мы унижены тем, что поднесла нам Европа на блюдечке, и все мы говорим – нет, мы не хотим этого!

Действительно, все, собравшиеся в этом зале, и аристократ Трубецкой, и последний работяга с питерской окраины, и сам Олег – все появились на свет в огромной империи, от которой после Амстердамского мира остался жалкий огрызок.

«Независимые» Польское королевство, Литовское королевство, Балтийское герцогство, Финляндское княжество и даже Украинское гетманство, и все это под протекторатом Германии и Австро-Венгрии, отторгнутые Сахалин и Порт-Артур, запрещение иметь флот на Тихом океане – об этом даже думать больно, и кулаки сжимаются сами!

Союзники, Англия и Франция, купили себе приемлемые условия, отдав Россию на заклание.

– И она станет великой, это я вам обещаю, если вы пойдете вместе с нами, вслед за нами! – тут Огневский ударил кулаком по кафедре, глаза его сверкнули, стало ясно, что голос его вовсе не слаб, что тихое начало было осознанным, то ли продуманным, то ли интуитивно подобранным трюком оратора, способом привлечь внимание.

Мгновение паузы.

– Россия – превыше всего, но Россия новая, не такая, к которой нас собираются вернуть! – оратор ткнул в сторону замершего у стенки плюгавого, и тот съежился, будто стал еще меньше. – Старому мы скажем – нет! Только новая Россия, Россия-Евразия имеет право на существование!

В возгласах Огневского звенели страсть и ярость, а глаза его метали молнии.

– Сплотимся, объединимся ради великого будущего, принесем себя в жертву ради него! – воскликнул он.

– Принесем! – крикнул кто-то из середины зала.

– Ура! Ура! – завопили со всех сторон.

Олег поймал себя на том, что ему тоже хочется вскочить, вскинуть руку вверх и завопить. Волна энтузиазма накрыла его с головой, едва не подбросила в воздух, и это его, опытного, прожженного журналиста!

Огневский говорил дальше, короткими фразами, и каждая словно вспыхивала в воздухе. Рубил воздух выброшенной вперед рукой, встряхивал курчавой шевелюрой цвета пламени, а по лицу его тек пот.

В один момент Одинцов осознал, что с трудом улавливает смысл речи, что воспринимает только ее эмоциональную составляющую – ненависть к врагам, поставившим Россию на колени, абсолютную уверенность в том, что их можно победить, агрессивную жажду действия, искреннюю веру в победу.

Сосредоточившись, он понял, что оратор на разные лады произносит одно и то же, но это почему-то никого не смущает.

Слушатели не отрывали взглядов от Огневского, многие вскочили на ноги и повторяли его жесты. Одна из дам сорвала с головы шляпку и размахивала ей, другую трясло, словно в лихорадке, крестьянского вида бородатый дядька у стены крестился и бил поклоны, на лице его читалось ошеломление.

– Проснемся и построим новую Россию! – выкрикнул оратор, и мгновенное просветление закончилось.

Олега вновь захлестнуло восторгом, уже не сдерживаясь, он поднялся со стула, и завопил вместе со всеми, в едином порыве, ощущая экстаз единения, растворения своего разумного и скептичного «я» в могучем, объемном сознании массы, не знающем колебаний и страхов, не различающем полутонов и оттенков.

Есть черное и белое, зло и добро, и между первым и вторым лежит четкая граница.

Какое счастье вернуться в детские времена, когда все просто и однозначно, ясно и несомненно, когда надо лишь избегать дурного и делать то, что тебе говорит некто большой и знающий… вот этот высокий человек с рыжими волосами и громким голосом, так уверенно рассуждающий о том, как нужно действовать для того, чтобы они все могли поучаствовать в возрождении родной страны.

– Люди как листья, сегодня они зеленые, потом они желтеют, опадают и гниют, и вырастают новые листья. Но мы живем, мы в целом должны остаться, мы, Евразия, должны остаться, ведь мы понятие вечное, – говорил Огневский, и ритм его речи, жестов, мелодия слов, произносимых с едва заметным малороссийским акцентом, отключали мысли, оставляли лишь голые чувства. – Мы все должны снова научиться великодушию, мы должны снова стать бескорыстными, мы должны научиться жить без зависти… Новый дух оживет в русском народе и воздвигнет его на борьбу во славу Евразии, против романо-германского гегемонизма!