Александр Кормашов - Комбыгхатор

– Я просто хотела сказать, что есть вещи, – нежным вкрадчивым голосом проговорила она, – которые, может быть, вам трудно понять. Но я не хотела…

– Селедка, знаете, очень красивая рыба, – начал говорить комбыгхатор, выпуская из себя слова, такие же густые и клубящиеся, как дым. – Но это трудно понять. Все знают, что она вкусная, но мало кто видел, какая она красивая. Очень красивая. Чешуя у нее крупная, с радужным отливом. Очень красивая. Но это знают немногие. Только те, которые ходили на рыболовных судах. Так и с уездами. Вы вот женщина, так и оставайтесь женщиной. И не считайте дискриминацией для себя по половому призраку, если вам куда-то или во что-то не удается проникнуть.

Она склонила голову, разглядывая это чудо, которое посмело ей напомнить, что она женщина. Но чудо не собиралось замолкать и выпускало – явно в адрес Теси – слова, от которых першило в самом ее мозгу.

– Не собираюсь еще более задевать ваше самолюбие, кхыу-кхе, – прокашлялся комбыгхатор, – и говорить, что из вашего племени покуда не вышло ни одного великого философа или даже приличного шеф-повара. Не обижайтесь, что я вспомнил о женщинах. Я говорил вам не в принижение. Многим мужчинам тоже не приходилось добывать сельдь. А только чистить селедку. И они тоже не представляют, какая на ней когда-то была красивая чешуя.

На этом комбыгхатор прекратил свои мудрые речи и снова стал разжигать потухшую трубку. Теся тоже достала сигареты, хотя курить не хотелось. Ей уже становилось зябко сидеть на подоконнике, ветер холодил спину, и она спрыгнула, встала перед окном, машинально достала сигарету и щелкнула зажигалкой, затянулась, задержав дым во рту, насупив брови и раздув щеки, а потом обернулась и коротко пфыкнула дымом в сторону стола.

Глазом она успела зацепиться за свое заявление, выступавшее теперь из-под правой руки комбыгхатора, и увидела, как черная чернильная ручка начала размашисто дергаться взад-вперед. После этого рука отшвырнула лист от себя, а сквозняк его подхватил и понес к дверям.

Оттаявший, но не оживший весною лес продолжал терять хвою. Дождь из длинных сосновых и мелких еловых хвоинок шел день и ночь, не переставая, и, с усилением ветра, превращался в сухой непрерывно шуршащий ливень. Желтые иглы устилали и без того желтый мох, над которым топорщились желтые плауны и папоротники.

Днем сухолесье, казалось, вбирало в себя не только весь летний солнечный жар, но и цвет.

Ночью, при свете луны, на вырубке, обрубленные сучья белели как кладбище мамонтов.

Первый зеленый росток появился почти прямо под гусеницей трактора, с солнечной стороны. Это был одуванчик, чахлый, кривой, едва оторвавшийся земли, но однажды утром он распустился, зацвел.

– Ласковый, ишь ты, какой ласковый, – несколько раз на дню разговаривал с ним главный лесничий уездного лесхоза Терентий Рассказников, присаживаясь рядом на корточки. – Ишь, ластится, ластится. Ишь какой. Шкодливый, шкодливый, – и своим гнутым пальцем он нежно поглаживал одуванчик снизу, трогая чашелистик, будто почесывал у щенка под подбородком.

Наигравшись, Рассказников начинал подниматься, но делал он это как-то уж очень странно, сразу отворачиваясь и уходя вбок винтом. Не потому что стеснялся из-за цветка – не хотелось смотреть на их лесхозовский трактор. Тот был уже доведен до нормальной кондиции всякой брошенной техники: гусеницы раскатаны по земле, двигатель наполовину разобран, приборная доска вырвана, стекла выбиты, сиденья исчезли совсем, а дверцы валялись за тридевять километров. Трактор даже пытались поджечь. Все это не столько уже возмущало, сколько озадачивало его: кто успел это сделать? когда успели? кому угораздило сюда заходить? Ягоды и грибы еще не пошли, а если бы и пошли, кому на здоровую голову придет мысль забираться в зону желтого мертвого сухостоя?

Место сразу признали гиблым. В ту страшную стужу, когда лесники не вернулись домой, лишь только один охотник, Тихон Косоголовый, родственник, шурин Климова, нашел в себе духу (и внутреннего тепла) сбегать до вырубки и обратно. Потом ждали потепления, и уже по разбитой весенней дороге протащили фуру-рефрижератор, куда заранее положили тонну сухого льда, накидали соломы да еще сколотили каркасы для поддержания замерзших людей. Климова, Вальку и Пашку со всеми предосторожностями перенесли внутрь, укрепили, потом составили акт, закрыли и опечатали. Рефрижератор загнали на территорию уездной больницы, поставили возле морга и подключили к сети. Жена Климова, Зинаида, санитарка в той же больнице, насмерть встала против того, чтобы отдать тела в космополию: либо делайте что-то тут, либо дайте похоронить! Ждали прилета комиссии.

Но прилетевшая на вертолете комиссия в уездный центр даже не заглянула. Эксперты разбили лагерь на вырубке и в течение двух недель расставляли в лесу приборы, бурила, отбирали и паковали образцы грунта, растительных материалов, спорили меж собой, иногда шутили, но и спорили и шутили с какой легкой-то досадой. С досадой больших ученых, растрачивающих свое время и силы по пустякам. Весь их вид говорил: ну, подумаешь еще один Кельвинов столб!

Рассказников соглашался, что тоже не криогенная бомба, и старался не подпускать к экспертам своих лесников, обмеривавших пораженный холодом лес. Всю площадь еще предстояло сактировать, разбить на дровяные делянки и в этом же году начать сплошную санитарную рубку.

В хвойных лесах предгорий,

Где никогда не бывает времени листопада,

Лось

Узнает о приходе осени

Только лишь по звуку своего собственного голоса.

Голос Игнатия Игнатьевича звучал хрипловато, но с тем сухим благозвучием, какое бывает только у старых сельских учителей, словесников и историков. Игнатий Игнатьевич прислушался к улетающим в воздух последним звукам стихотворения и на мгновение сам застыл как олень в гоне, ждущий треска кустов и шагнувшего на поляну самца-соперника. Но вокруг только слышались дальние переклики остальных грибников. Он вздохнул, ковырнул палкой коврик белого мха возле старого и давно пожелтевшего белогрибного среза и по-стариковски, скосился на свою спутницу, в белом платочке, синей ветровке, голубых джинсах и красных резиновых сапогах.

– Это чьи? – вежливо поинтересовалась Теся.

– Онакатоми Но Йошинобу. Я про себя его часто читаю. А вслух только раз в году, на выпускном вечере. Прочитал уже тридцать восемь раз…

Теся перекинула с руки на руку свою тяжелеющую, на треть заполненную грибами, корзинку и посмотрела на Игнатия Игнатьевича. Ей нравился этот длинный сухопарый старик.

Высокий, прямой и узкоголовый. Глаза серые, с черными точками дальнозоркости, постоянно устремлены вдаль и вверх. Из-за этого взгляд, казалось, всегда летел по баллистической траектории. Как две, на излете, пули. Взгляд учителя, падающий через головы школяров, на последнюю парту.