Сен ВЕСТО - ПРОГНОЗ ПОГОДЫ НА УТРО. Сказка для всё познавших

Господин на пороге закрытых дверей, ностальгически морщась, постоял так с минуту, неопределенно озираясь и перекатываясь с пятки на носок и обратно, утомясь, окинул всепонимающим проницательным взором аудиторию еще раз, убрал руки за спину и, то и дело привставая на цыпочки и надсаживаясь, закатывая глаза и употребляя челюсть в качестве указателя, принялся делать сообщение; он, казалось, стремился донести наконец до сознания слушателей некое обстоятельство, очевидно, представлявшееся ему как нечто само собой разумеющееся, которое же, однако, присутствие по какой-то не вполне понятной еще причине упорно не желало принимать во внимание. Докладчик, по всей видимости, являлся уже народу не впервые, прежний опыт оказался малоутешительным, и он сам уже не очень верил в благоприятный исход предприятия, что он говорил – разобрать было отсюда трудно, только вскоре толпе, видимо, надоело стоять на одном месте, она угрюмо зашевелилась, неохотно загалдела и предприняла попытку сбиться плотнее. Поступило сдержанное расстоянием предложение слезать с бочки.

Народ все также неинтересно глядел, чесал подбородки, апатично темнея штандартами и коченея лицами религиозного содержания. Поначалу я даже немножко удивлялся про себя, отчего это толпа на себя не похожа, весьма сегодня дружелюбна толпа и как-то не по сегодняшнему тиха, выглядывая из-за плеч, шаркая, благосклонно посматривая на пару разбитых лиц из числа ближайшего окружения, но потом быстро стало ясно, что дело было во мздоимце у перекошенного Косяка. Когда в крайнем ряду, устав, видимо, уже нависать и хрипло орать над редкими заградительными флажочками, кто-то, наконец, плюнул, прервавшись, чтобы сейчас же решительным образом начать перебираться через завесь волчьих зубчиков, мздоимец с перекинутым через плечо ремешком, ни на секунду не утратив скучающего вида, опустился глазами на простертое поле голов, как-то не очень понятно подвигал губами и мышцами лица, не то переживая в этот момент неудобство в полости носа, не то доставая некую с обеда еще затерянную у десен крошку, и уперся рукой себе в пояс, выставляя на свет хорошо, по всему, уже знакомый тут всем малогабаритный инструмент, приосанясь с ответным недвусмысленным намерением воспользоваться правами. В инструменте я с удивлением узнал крайне компактный, почти карманный очень специальный автоматик-«кофемолку» при длиннющей коробке боезапаса и чудовищном, едва ли не втрое большем против остальных размеров, табельном цилиндре глушителя. Вороненый гладкий цилиндр неприятно поблескивая на свету, не оставляя никаких сомнений в отношении своей боеспособности.

Измятый мужчина подо мной – под деревом, в смысле, внезапно обеспокоился, задышал глубже, елозя лопатками и устраиваясь удобнее, я тронул его за рукав, теряясь в догадках, исполнясь любопытства и стараясь с ходу определить, насколько высока вероятность того, что увижу его и все это когда-нибудь вновь, и без особого огорчения приходя к выводу, что такая вероятность крайне невелика: заметно было, что он только со сна и снилось ему не совсем то, что ему хотелось бы. «Грабли…» – утершись узловатой, крепкой пятерней, сумрачно обронил он в пространство, не раскрывая глаз, отстранившись на время от цепляющейся сзади коры, поддернув рубашку, потом поводил плечами и застыл снова. Теперь его измученный сном взор был прикован к собравшимся за моей спиной. «Н-ну, чего, мужик… – недовольно произнес он, сильно налегая на подтекст согласных, недобро раздувая ноздри и упорно пряча глаза в сторону. – Эта… грабли, говорю, убери. Если дороги…» Тут его внимание отвлекло что-то, да так, что даже немножко приподнялись густые кустики бровей, он снова умолк, невольным движением отослав руку к лежавшему рядом пиджаку. Присутствие на самых подступах к лесному покрытому вереску пригорку вполголоса гудела, словно бы чего-то с замечательными терпеливостью и безропотностью ожидая. Отчетливо попросили перестать хихикать и дать выйти. «Уже все, – сказал я, насколько получилось дружелюбно. – Не стоит волноваться. Надолго тут эта пандемия?»

В глазах собеседника что-то такое дрогнуло непонятное, он утерся повторно, недоверчиво переместился взглядом на воротничок моей белой выходной чистенькой рубашки с нешироким откровенно приспущенным галстуком, оглядел – сверху вниз, без интереса, не надеясь обнаружить что-то исключительное, не мигая и не встречаясь глазами, однако, вместе с тем, словно бы не без тени легкого недоумения по поводу совершенно открытых рук, коротких рукавов и отсутствия какого бы то ни было намека на наличие поблизости пиджака, снятого накануне и брошенного до времени, – после чего поднялся и, шатаясь, на ходу нашаривая и теряя ладонью рукав своего пиджака и тихо чертясь, пустился куда-то прочь, минуя Дверь, пригорок, толпу и дальше – во вне…»

Сидя на холодном полу, с локтями на согнутых коленях, прижав уставший затылок к стене и закрыв глаза, я старался ни о чем не думать, просто слушая тишину, пытаясь ненадолго хотя бы уйти на дно теплой темной трясины, безмолвной звездной ночи моего сознания. Эта часть пространственно-временного континуума, похоже, была необитаемой. В глубокой полутьме, где-то возле створок лифта горел, ожидая, красный немигающий глаз, но туда сейчас не хотелось, лифты здесь обнаруживали склонность больше либо бездействовать, либо действовали по каким-то своим, подчас небезопасным для постороннего и недоступным пониманию непосвященного апокрифическим программам. Череда незаконченных проемов в стене, уверенная в себе и моей глупости длинная шеренга навсегда застывших во времени распахнутых в пустоту кабин выглядела так, словно тут не ступала нога человека. Впрочем, стены и каменные плиты пола со всем остальным выглядели не многим лучше. В гулком полумраке где-то дальше, в нехорошей тишине возник, захлебываясь от дурных предчувствий, и пошел гулять и гукать чей-то неживой, далекий взволнованный голос: «Кто здесь?.. Кто здесь?..» Не было никакого желания разбираться в этом хитросплетении каменных полов и кабинетов, лестниц и коридоров, в этом будничном нагромождении времен, совершенно диких каких-то этажей и отживающих свой век, одетых в дорогую кожу, временных, пугающих, прозрачных, порочных, будящих холодную ненависть, фешенебельных, заплеванных, беспризорных, пользующихся плохой репутацией и сумасшедшей популярностью, не от мира cего, безвестных, бесстыдных, в чем-то излишне скромных, крикливых, неприступных, с высоким рейтингом покупаемости и надменных, нездоровых, исполненных естественного презрения ко всему, пуленепробиваемых, многообещающих, обещающих даже слишком много и ничего взамен не отдающих, подавленных, приватных, проклятых и подавляющих волю, предлагающих выпить и переспать, обходительных и чуть высокомерных, праздных, благородных, явно эпикурействующих, безликих, увечных, грязных, анизотропного действия, со следами обуви на беззащитном лике, безупречно охраняемых, капризных, прошмондовствующих, непоправимо страшных, безвольных, четко разбирающихся в людях, самоироничных, настырных в своих начинаниях, оскопленных, расхлябанных, расхлюстанных, самодовольных, предупреждающих и предупредительных, запрещающих, непроходимо деревянных, аскетичных, негостеприимных и выпотрошенных, не раз сжигаемых, но так до конца и не сожженных, продажных, еще чистых, но уже купленных, потайных, тайных, ютящихся по темным углам и поджидающих за углом, неизменно расходящихся во мнениях, одноразового действия, странствующих, непревзойденных, забрызганных росой, хороших и плохих, бросающих по сторонам задумчиво-похотливые взгляды и одинаковых, как спички, не всегда разных – стройных рядов дверей, исчезавших в бесконечности.