Алексей Смирнов - Деревянные лошадки Апокалипсиса. Рассказы

«Послушайте,– в голосе Лазаря чувствовалось желание загладить вину.– Дело действительно в бесе, и я вас не обманываю».

«Я не собираюсь с вами спорить,– сказал я ему. И тут же затеял спор: – В любом случае не забывайте, что ваше поведение – просто ребячество. Если не истерика. Вам что-то померещилось, вы, не подумав, вообразили, будто судьба свела вас с самим дьяволом – не больше и не меньше, и – пошло-поехало».

Лазарь, вопреки моим ожиданиям, не обиделся. Он молча вынул из кармана несвежий носовой платок, опустился на корточки и начал вытирать растоптанную лужицу. Я занял своё место, залпом осушил сиротливую стопку и вынул из папки прайс-листы. Достав калькулятор, я углубился в расчёты, не желая иметь с Лазарем никаких дел. Тот продолжал безмолвствовать; что-то в моём сознании никак не могло примириться с загадкой и не довольствовалось полученным ответом. Попутчик был мне неприятен, и всё-таки я всячески – отчасти бессознательно – искал повода возобновить беседу. Случай вскоре представился: я извлёк из пачки сигарету и сухо спросил, не повредит ли Лазарю дым.

Он ответил, что нет, но эта любезность потребовала от него изрядного мужества – внутренняя борьба со всей очевидностью обозначилась в его секундной гримасе. То, что я с ним заговорил, обнадёжило Лазаря, и он обратился ко мне с предложением:

«Мне жаль, что все так нескладно получилось. Не думайте, будто я подозреваю вас в каких-то дурных намерениях. Коньяк вы предложили от чистого сердца – если позволите, и я буду с вами чистосердечен. Я готов объясниться. Конечно, при условии, что не оторву вас от срочных дел…»

Говорил он складно и вполне разумно. Когда б не недавняя вспышка, я мог бы спокойно принять его за абсолютно нормального человека.

«Что ж,– согласился я, не показывая, что сильно заинтересован его историей. – Я не слишком занят. Но ваше состояние меня беспокоит. Вы уверены, что с вами всё в порядке?»

«В полном порядке,– заверил меня Лазарь.– Я отлично себя чувствую».

Я отодвинул бумаги, налил себе новую стопку – хотел посмотреть, какое впечатление это произведёт. Ничего ужасного не случилось, я вздохнул и приготовился слушать. Только теперь я наконец осознал, что поезд набрал скорость, колеса стучат, в купе воцарилось спокойствие, а за окном простираются заброшенные рыжие нивы и опустевшие пастбища.

«Я родился в Самаре,– начал Лазарь свой рассказ.– Тогда это был ещё Куйбышев. Как мне теперь очевидно, я вырос типичным провинциалом и испытывал глубокое почтение и недобрую зависть к большим городам. В Ленинград я приехал учиться на юриста. С поступлением ничего не получилось, загремел на три года во флот, в автономке схватил большую дозу радиации – разумеется, это нигде не было зафиксировано. Со здоровьем всё очень скоро стало плохо, на гражданке я пошёл по врачам, и никто не знал, чем я болен: во-первых, мне запретили говорить про радиацию, а во-вторых, если б даже и позволили, докторам тоже требуются всякие бумажки, а их, повторяю, не было. Вы спросите, зачем я всё это рассказываю? С единственной целью – показать вам, что до недавних пор моя жизнь была самая обычная; я не то что не интересовался вопросами инобытия, но даже не подозревал об их существовании. На храмы я взирал с брезгливым страхом: в детстве меня пугали страшными микробами, которые могут передаваться с причастием через ложечку. Мы с мамой как-то раз заглянули в церковь – мама привела меня туда с воспитательными целями, – и я спросил, почему к попу выстроилась такая длинная очередь. И зачем все эти неопрятные бабки и мерзкие калеки целуют заляпанное стекло икон. Мама работала медсестрой – можете себе представить ее разъяснения. Впоследствии я был очень удивлен, когда узнал, что я – крещёный. Несмотря на среднее специальное образование, мама, похоже, была суеверной женщиной, ибо ни о какой тайной религиозности и речи идти не могло.

Демобилизовавшись, я предпринял новую попытку и на сей раз поступил – правда, в сельскохозяйственный институт. Учился средне, как большинство, было много пьянок-гулянок – а у кого их не было? С дамским полом не особенно везло – так, разные преходящие личности. Не женился, как вы, наверно, догадываетесь, но зато исхитрился остаться в Питере – не буду вдаваться в детали, как. Сейчас работаю по научной линии, если можно назвать наукой то, чем я занимаюсь. С наукой в наше время дело швах. Кофе себе не могу позволить, только чаёк. Скажете, надо было как-то определяться, устраиваться? Чего скрывать – талантов нету. Да и поздно мне переучиваться. И как это верно сказано о птицах и хлебе насущном! – вот и обо мне позаботился Бог, не нужно мне теперь никакого кофе, и много чего ещё не нужно. Два года, три месяца и восемнадцать дней тому назад произошли события, которые изменили решительно всё.

Как я уже рассказывал, здоровье мое оставляло желать лучшего. Радиация – коварнейшая вещь. Первым делом она, оказывается, нарушает природный иммунитет: болезни все вроде и обычные, простые, только их слишком много, они как бы все сразу на тебя набрасываются и текут себе еле-еле, мешаясь друг с дружкой. Нос вытащишь – хвост увязнет. Так что вряд ли можно было надеяться, что сердечко останется нетронутым – начало шалить. Причем как-то непонятно, не по учебнику. Снимут кардиограмму – все нормально, а между тем двух часов не бывало, чтоб не прихватывало. В тот самый роковой день я находился, как нарочно, дома, один. Я живу в однокомнатной квартире в хрущёвке; друзей у меня, пожалуй, и нету, а соседей я не знаю – не стремился познакомиться. Поэтому, когда начался приступ, шансов на выживание у меня практически не было: боль была такая, что я не мог доползти до телефона. А рассчитывать на то, что кто-то заглянет проведать, не приходилось».

Лазарь внезапно замолчал. Мне не хотелось его торопить, я снова закурил. Судя по тому, что рассказчик не обратил на это никакого внимания, он был порядком взволнован. Да и руки его дрожали мелкой дрожью, а на скулах выступили красные пятна.

«Мне нелегко продолжать,– признался Лазарь.– Не от того, что тема сама по себе неприятная, – дело в другом. Некому, к сожалению, подтвердить мои слова. Я боюсь, что вы не будете исключением и тоже поднимете меня на смех – пусть за глаза. А, ладно, не привыкать. Я столько раз повторял эту историю, что сегодня обойдусь без клятв и заверений – всё равно они бесполезны. Суть дела состоит в том, что я умер».

Я был вынужден притвориться удивлённым и выказать известное недоверие. Надо думать, мне удалось верно рассчитать дозировку того и другого: Лазарь печально закивал, но рот я ему не заткнул.

«Вижу, вы мне не верите,– сказал он с привычной горечью.– Иного я и не ждал. Тем не менее ваше неверие не властно над моим опытом. Пусть меня шельмуют – мне до этого больше нет никакого дела. Потому что всё, что со мной случилось, возродило к жизни самое светлое, самое – не побоюсь сказать – благородное и высокое, что скрывалось во мне и пропадало без пользы. Ну хорошо, я все- таки расскажу дальше. Итак, одновременно с дикой болью я почувствовал удушье. И совершенно растерялся – что сделать в первую очередь? распахнуть окно? покопаться в аптечке? позвонить, опять же? все перемешалось, а время шло, и его оставалось совсем немного. Я выбрал аптечку, сделал два шага, и мои ноги подкосились. Я опустился на колени, потом завалился на бок. Тут всё перед глазами начало мутнеть и отдаляться, пришлось их закрыть, и сразу стало чуть-чуть легче, а после глаза открылись снова, сами собой. Удушье отступило, боль исчезла, и я возликовал – на сей раз выпутался! Теперь скорее в поликлинику, пусть выпишут всё, что полагается, даже самое дорогое – куплю без раздумий и буду исправно – не так, как прежде,– принимать. Буду носить пузырёк с таблетками в кармане пальто, по часам глотать горошины, изводить врачей бесконечными визитами, требовать новых анализов… Я превращусь в зануду, в урода, в одного из тех, кому на карточке пишут крупными буквами: «ЧДБ» – «Часто, длительно болеющий». Пишут, чтобы предупредить коллег – дескать, знайте, с кем имеете дело, не связывайтесь – не отделаться потом. Ни хрена у него нет, пришел больничный клянчить, или просто крыша едет, спихните его к психиатрам, пусть напишут что угодно, лишь бы написали – на них и повесим, когда станет невмоготу. Врачи ошибочно считают, будто мы не понимаем, не знаем, что там за буковки написаны на карточке. В общем, я заранее соглашался на всё. Амбулаторное будущее нарисовалось в моём сознании за долю секунды, и я неожиданно открыл, что порядок со мной не окончательный – что-то со зрением. Я как-то не так им управляю, не вполне ему хозяин, будто не зрение для меня, а я для него – что ему вздумается, то мне и покажет. В частности – меня самого, лежащего на голом полу с коленями, подтянутыми к подбородку.