Алексей Смирнов - Опята. Роман

– Все вы, – она, не здороваясь, поочередно ткнула пальцем в каждого, – все до единого – прокляты.

– Доброе утро, – слегка поклонился Амбигуус-отец.

– Здрасте, – вторил ему сын, вычищая тарелку хлебом.

А мать промолчала.

– Почему же это я проклята? – оскорбилась Краснобрызжая и пошла ветчинными пятнами, маскируясь под деликатесные сорта колбасы.

– Вы разбудили нечто, дремавшее впотьмах…

– Задремавшее в сортире, – уточнил Гастрыч. – Потом, там лампочка на шнуре. Почему впотьмах? Шнур прочный, можно даже удавиться. Я серьезно говорю! Пойдемте, вы сами подергаете… Здесь вам не Лавкрафт! Здесь вам – Лав унд Крафт!

Оранская, оправляя и одергивая все, на себя надетое, включая очки, которые, напротив, вдавливала с недюжинной силой в маленькую переносицу, продолжила бенефис, но уже в стихотворной форме.

Указующий и обличающий перст ее с сапфировым перстнем переходил с одного сотрапезника на другого.

– И если в машине, летящей на вас, сломаются тормоза… И если буйно помешанный вам выколет вилкой глаза… И если на вас нападет гюрза – я буду за!..

– Буза! – добродушно кивнул в ее сторону окулист.

– Обуза, – уточнил Гастрыч. Артур Амбигуус согласился с ним внутренне, понимая, что скоро весь город только и будет, что судить и рядить об их пахотных землях. В нем просыпался кулак-мироед. Но Гастрычу это стало понятно гораздо раньше.

– Я покидаю вас, – объявила Оранская, забирая сумочку. – Не останусь с вами долее ни секунды.

– Да и мне пора, – засобирался сосед, подавая всем прочим знак сидеть на месте и не провожать гостей. Амбигуусам Гастрыч уже виделся родным человеком, чуть ли не членом семьи, так что они даже удивились его словам о надобности куда-то уйти.

Он вышел следом за Оранской, и с той поры о ней не было никаких известий.

13. Посевная страда

Первый блин всегда проходит комом. Иногда – выходит. У земледельцев все спорилось, и ком, если и был, проскочил на-ура, не хуже клецки.

Гастрыч сдержал пролетарское слово и пригнал компрессор.

В паузах между раздроблением каменного покрытия, когда Гастрыч прикуривал, ибо успевал, увлеченный, напустить в папиросу слюней, младший Артур Амбигуус прикладывал давно зажившее ухо к полу и шептал:

– Я слышу, как они режутся… Как зубы – на волю… Им тесно там.

– Плохо, что земля мешается с каменной крошкой, – озабоченно почесался Гастрыч. – Но ладно. Как поет этот повар, «и скалу пробивает зеленый росток».

В дверь звонили.

Гастрыч, с отбойным молотком наперевес, шел разбираться с претензиями.

Тогда чета Амбигуусов заглядывала в уборную и видела, что удобства бесповоротно превратились в неудобства. Гигиеническое место потеряло всякую связь с санитарией.

– Чего самим-то трудиться, – придумал окулист, у которого еще не наступила очередная смена. – Пускай двойники поработают.

– Надо экономить декохт, – на старинный манер, применяя интимное «х», с неудовольствием сказал на это Гастрыч. Но все же попробовали, и двойники работали за двоих, недолго. В суматохе не доглядели, и декохту отведали собака, кошка и попугай. Близнецы незамедлительно загадили все вокруг и вновь обособились в одиночестве до растворения.

– А мы их не повыбьем железом? – забеспокоилась Анюта, уже готовая ради Гастрыча варить грибной отвар бельевыми баками и тазами.

– Ты посмотри, как я аккуратненько все умею, я же снимаю самый верхний слой, – и Гастрыч, триумфально вернувшийся с площадки, где всех убедил, что молоток лупит камень для их же собственного блага, наклонил инструмент и чуть ли не положил его на пол; бронебойная часть вгрызалась в каменную плоть под острейшим углом, косо, как будто снимала стружку, и этот процесс наводил Анюту на мысли иного рода, когда возможно так же, с особым подходцем, уместно применять инструменты тех же параметров, но более нежного качества. В изобретательности Амбигууса она давно разочаровалась, так как тому удалось изобрести для нее лишь непутевого сына-студента, тогда как далекое прошлое, в сиреневом платье, с сиреневым букетом, растаяло в сиреневом же тумане, да на сиреневом бульваре, и все уж забылось, и возникала нужда в новых пахарях и паханах; Артур же Амбигуус старший никогда не был ни вторым, ни первым.

Медленно, но верно, обнажалась земля.

– Позови этих дуриков, – приказал Гастрыч Артуру-младшему и поставил молоток в угол, к венику и совку. – Ну, бати твоего дружков. Если опять лижутся, прибей их там, как мух. Нехай берут себе сито и просеивают пашню.

Крышин и Ключевой, толком никогда не имевшие пристанища для постыдных утех, теперь уже сами наотрез отказывались покидать квартиру Амбигуусов. Их привлекали к мелким хозяйственным работам и не давали пить отвар, побаиваясь группового секса. Правда, последнее было обещано им в качестве квартальной премии за верную службу и гробовое молчание. Говоря о последнем, Гастрыч надеялся соблюсти букву.

Младший Артур Амбигуус не терял времени даром. Он побывал на лесополосе, простецки перекурил там с дежурным рэкетиром, который продрог и хотел, но не получил ни горячего, ни горячительного.

– Наезды были? – деловито спросил Артур, благо его уже давно назначили грибным бригадиром.

– Не, – зевнул праздношатающийся страж. – Так, являлись какие-то. Тут же погост недалеко. Встанут, все в белом, ага, и стоят, чего-то ждут. Манны небесной, – ухмыльнулся он. – Потом все огни, огни, кресты пылающие… Скоро уж мне сменяться… Я по ним смеха ради шмальнул, так они завертелись юлой.

– И дальше что?

– Да ничего. Повращаются – и снова стоят. Потом куда-то уходят. Ты как – по делу перетереть или просто?

– Ну, я же деловой. Конечно, по делу. Просто тебе будет у прокурора. Хочу поднабрать грибков, самую малость.

– Чего это вдруг – «малость»? – удивился тот. – Себе, что ли?

– Ну да. Трясет меня чего-то с утра пораньше.

– С чего бы? Звеньевому-то?

– А хрен его знает. Знаешь, сколько всего было? Узнаешь – вздрогнешь…

Рэкетир посмотрел на Амбигууса с уважением.

– Хорошо, когда башка варит… Сам себе удовольствие, сам себе антидот. Что, да против чего – ладно, шагай, не задерживаю начальство.

Артур, однако, отстегнул ему, сколько условились с главарями на сходке, и зашагал к полянке. Он знал одну, не особо известную; держал ее для себя, про запас. Обогнув большую, общественную лужайку, он поднырнул под осинник; прошел, пригнувшись, вдоль засохшей канавы, потом взял резко левее, раздвинул кусты и встал на четвереньки. Вот же они, дорогие и милые его сердцу. Желанные пуще всех благ. Он, между прочим, двинул пару партий одному ди-джею, но тот впоследствии отказался брать, потому что люди на его сатанинских сборищах стали валиться с ног. Еще даже требовал деньги вернуть, но Амбигуус послал его за деньгами на крышу.