Александра Нюренберг - Планета Навь

– И не подумаю.

– Правильно, что не подумаешь. Краснокожие… – он сплюнул. – Править должны Аланы белые или Хорсы на худой конец… они постарше, а вы все выскочки и твой папаша…

Энлиль кивнул в знак того, что выслушал.

– Ну вот, ты понимаешь. – Заметил парень. – Значит, хоть что-то вы понимаете.

– Ой. – Сказал Энки. – Мне жаль ентого расиста. Чесс-слово, скажите кто-нибудь ему, чтобы он уже начинал биться лбом об газон. Или позаботился, чтобы его расстреляли, что ли.

Энлиль совершенно спокойный, только красный, как бы желающий подтвердить цветом кожи теорию критика, кивнул.

Он рывком стащил мундир и выпростал голову с растрепавшимися, наконец, волосами. Затрещавший при сдёргивании мундир он уронил небрежно в траву и вытянул перед собой мускулистые белые руки, разминая пальцы, потом заложил руки за голову.

Солнце, приглушённое куполом, грозило сквозь полужидкое вещество крыши. Огненный шар надеялся заглянуть аннунакам в глаза.

Энки завороженно просипел:

– Всегда мечтал увидеть, чего он носит под лычками.

– Я тоже, – призналась Нин.

– И я, – сказал инженер.

Под мундиром обнаружилась белоснежная, белее кожи Энлиля в обычном состоянии, плотная футболка.

– Ты же царский сын… Ты что, ты… у нас демократия или нет? – проговорил тревожно парень.

– Конечно, – сказал Энлиль, – у нас демократия. И потому царский сын имеет право поколотить тебя.

Энки налюбовался на маечку командора, со вздохом сомнения оглядел себя и незаметно потянул носом.

– Красный и, правда. – Сказал, сделав шажок назад, парень и, оборачиваясь, показал пальцем. – Смотрите, в натуре, смешно, а?

– Особенности расы. – Пожал плечами Энлиль. – И добавил потише, так как он помнил, что на лужайке находится дама. – Хочешь поцеловать меня с той стороны? Чтобы узнать, какого я там цвета?

Среди публики возникло несколько цепных взрывов смеха. Инженер, стоявший поближе, тоже услышал и сдавленно захихикал. Все принялись его расспрашивать, и он шёпотом делился услышанным.

Нин покачала головой.

– Нож! – Крикнул кто-то.

У парня выблеснуло из кулака лезвие.

– Брось!

– Пусть бросит!

Энлиль покачал головой.

– У нас должны быть равные условия. Поэтому пусть оставит.

Энки был в восторге. Он то и дело дёргал Иштар, за что подвернётся, даже за волосы, чтобы она не пропустила особо ценные моменты.

Тем временем на лужайке уже несколько секунд длилось жестокое избиение. Нож, символизируя потерянную амбицию, лежал маленьким тельцем в траве.

Нин, прижав руки к груди, смотрела, как Энлиль усердно бьёт ногами поверженного приверженца чистоты крови. На полминуты он остановился. Парень подполз к его ногам, и Энлиль дождался, чтобы тот встал. Парень утёр окровавленное лицо и протянул руку, прося повременить. Энлиль приветливо пожал плечами и, протянув руку тоже, небрезгливо поддержал встающего противника.

Затем отвёл руку, сложил её, с неохотой посмотрел на свежесбитый кулак и нанёс удар. Плечо белой футболки было запачкано кровью противника.

Это было ужасно.

Нин закричала:

– Энлиль! Прошу тебя… он же не в состоянии…

Энки придержал её.

– Пусть отдувается. – Сказал он. – Никто его не приглашал. Нечего оскорблять членов царствующей династии, в конце-то концов.

– Лежачего не бьют! – Крикнула Нин.

Энлиль обернулся, помог встать своему противнику и, спустя минуту, снова швырнул в траву.

Он бил, молча, сжав губы, и краснота постепенно оставляла его лицо.

Вокруг стояли рабочие. Один из них – из Остерлэнда – негромко сказал:

– Годи, сынок.

Энлиль точно ждал: немедленно бросил бедолагу валяться на траве, помятой чистокровным телом.

– Энлиль, это мерзко! – Крикнула Нин. – Стыдно тебе!

И она, развернувшись, помчалась на своих нежных длинных ногах в контору. Лицо она закрыла одной ладонью, пару раз споткнулась. Энки заботливо отвлёкся на неё, отслеживая её путь по пересеченному холму, и потому чуть не пропустил, как подошёл к нему командор. Мундир на плече, волосы уже приглажены. Краснота сошла. Энлиль выглядел, как обычно. Мужественное лицо, белая кожа, синие отчерки глаз, как проглянувшее сквозь тучу небо.

Голубые глаза на бледном овальном личике. Монах смотрел на неё, и лицо всё ласковей склонялось к нему. Завалившееся обилием звёзд к северу небо было так-сяк небо. Не купол, как в Новой Гостиной, потолок плоский.

Но как хороша она, средняя сестра – Мена.

Монах сидел, сложив лёгкие и сильные ноги, как ветки, опираясь ладонями позади себя на твёрдую в камушках землю. Влево довольно далеко за холмом деревенька с озером и несколькими хижинами для общины. Но сейчас никого вокруг – один.

– Толимир. – Молвил он, не разжимая губ на скуластом вычерненном звёздным светом лице. Лицо было грубое, правильное, черточки выжженных бровей и твёрдая линия четырёхугольного подбородка наполнены силой.

– Я Толимир. – Сказал он ей снова.

Мена молчала, конечно.

Война-торговля. Торговля войной. Круг луны. Квадрат неба. Планета, на которой углы материков не сглажены штормами.

Его путь близгрядущий напоминал ему каждое мгновение о кознях тьмы и казнях на свету. Тварный мир оказался ярмом любви.

Любовь наполняла его всё сильнее с момента прибытия.

Его запрокинутое лицо, сработанное углами, гармонировало не только лишь с заброшенным миром косо очерченных холмов, но и с этим, неединственным, небом.

Тишина была неровной, его слух, самый острый, какой может быть у создания из глины, улавливал даже отдаленный гул голосов в обитаемой части пустоши – их смех и брань, движение страдающих от непонимания машин, кроткие шаги леану и то, как подаётся ветка под севшей на неё к ночи птицей. Опережение ночи тоже нравилось ему. И суета не смущала. Он всегда старался быть поближе к нибирийцам, их машинам, их торопливым и запаздывающим делам и мыслям.

И хотя он исходил не мысленно почти все пути маленькой Эриду, теперь он остановился на этой монете между колыбелью и стеной. Сетку осталось им натянуть, чтоб, ночью зовя маму, не свалились, с нежной отстранённой улыбкой подумал он.

Все мысли его были размерены.

Он смотрел, и его узкие, измученные светом глаза, уже были голубыми глазами Мены.

Что она видела? И что ещё увидит? Пока – эллипс играющей на все лады голубизны, удобной её взору, с узлами гор на приподнятой в колыбели землёю.

Он вернулся и, улыбнувшись Мене, оторвал одну ладонь от земли, осыпались песчинки. Подняв ладонь, он заслонил луну, и стёр её, и убрал руку, и не было луны.

Он посмотрел на вычищенное небо с одному ему видными днём звёздами.

И он пожалел Абу-Решита, как своего друга. Слабый блеск какого-то летательного устройства двигался к востоку. Монах снова поднял ладонь, и убрал руку, и открыл её – Мена понимающе улыбалась ему из ладони.