Гавриил Данов - Панихида по Бездне

Делать нечего, и это должно быть ясно. Вполне понятная и здравая идея, оставаться в этом странном, но, судя по всему, безопасном месте до рассвета, надеясь, что кто-нибудь спасёт. А если нет, то постараться вплавь достигнуть суши. И ясно всё предельно и понятно. Вот только та сука злобная, что каждый раз гвоздём царапает извилины, заставляя безвольное сознание страдать в стыде к полной своей безысходности, сейчас упорно практикует свой зверский ритуал на мозге Томаса. Всё продолжает задавать вопросы и повторяет о необходимом поиске ответов. Но какие ответы могут быть? Какие ответы способен найти Томас, если всё его мироощущение рушится непомерной глупостью повторяющегося звоном в голове вопроса: «Почему в августе моя кожа покрывается инеем?» Он медленно следит за этим проклятым чудом, которое словно фейерверк на празднике абсурда. Томас не понимает, почему всё так, как оно есть, и оттого ему сейчас безумно тошно.

Холод пробирает до костей, отбивает дрожью ритм на коже. Единственное, что умаляет ситуацию сейчас, – это крохотные струйки крови, что сочатся из разорванной груди, но их ублажающий жар лишает Томаса тепла внутреннего, постепенно умерщвляя. Томас убирает руку с израненной груди и прикасается ей к Глории. Он сворачивает голову взглядом на кошку. Её некогда чернеющая шерсть вся покрыта белёсым налётом, словно присыпана снегом. Томас прижимает её сбоку к себе рукой, понимая при этом, что ничем не делает лучше. Рука его как будто из чистого льда, и, наверное, такая же хрупкая.

«Пасть, монстр, цокающий зубами, горн, буй… Артур», – вопрошающие образы, остающиеся без ответов. Они путаются и сталкиваются, роятся и наслаиваются друг на друга. Все его мысли теперь словно песок или, куда вернее, прах. Томас не находит в нём опоры и задыхается, утопающий под его толщами. Всё понимание мира для него теперь настолько шатко, что непонятно, как не пришлось пока сомневаться в законах природы.

– А… постой, – Томас обратил внимание на иней, жадно поглощающий свободное место на его открытой плоти. – Вот теперь всё правильно.

Томас хрипло смеётся. Он заливается жалким смехом, прерываясь на чудовищный ломкий кашель, весь надламываясь изнутри. В переменные мгновения, задавливая истерику и утирая слёзы, но через миг вновь сходится на рваный хохот. Продолжая изливаться, он смотрит на Глорию. Она недвижима, но не так, как должно. Так, будто ей больно держать ступор. Томас не чувствует её жизнь и в ту же секунду, прервав смех, пугается. Он хватает её обеими руками и поднимает вверх. Сквозь тонкую кожу он чувствует, как едва бьётся сердце. Лишь дальним эхом доходит до пальцев Томаса.

– Господи… – изломанным голосом проскрипел Томас.

Он распахивает куртку и выпускает шквал, казалось, багрового пара с металлическим запахом. Томас подносит Глорию к груди, как к самому тёплому месту, и скоро запахивает её сверху. Придерживает её рукой, сильно вжимая себе в сердце, стараясь отогреть заиндевелое тельце багряными потоками, теперь уже заметно более редкими.

Томас, застывший взглядом на незримом горизонте, рыскает рукой по поддону. Он вспомнил про склянку. Ту самую, что в подарок досталась ему от всячески хулимого им Артура. Нащупав дрожащей рукой околевшую и постепенно покрывающуюся льдом сумку, он скоро хватается за собачку. Под звуки хруста и надлома Томас кое-как расстёгивает молнию. Пошарив рукой, он вынимает склянку с такой яркой, что кажется горящей, жидкостью. Незамедлительно открыв её зубами, Томас выплёвывает крышку куда-то далеко в воду. Он опрокидывает бутыль и, вылив в себя треть, останавливается.

По всему телу пробежала тёплая волна. Она в мгновение согрела кончики пальцев, вернув им покалывающую чувствительность. Томас отпил ещё несколько глотков, после чего, слегка раскрыв сверху куртку и оголив голову Глории, прислонил к её рту горлышко бутылки и влил несколько капель внутрь. Кошка широко раскрыла глаза. В недовольстве она чуть покрутила головой, но, почувствовав, видимо, то же самое тепло в конечностях, приободрилась. Её полудрёма сменилась привычными эпизодами ступора. Жалко, что, как и с Томасом, чудесное свойство мёда продлилось недолго.

Конечно, апабский мёд неплохо сказался на поверженном холодом теле Томаса, но от обморожения он его не спас. Безумный холод всё так же довлел над ним и после осушения фляжки с солнечным нектаром. Меж тем опьянение быстро вышло на свет и ударило по ощущениям. Голову склонило назад. Томас прислонился ей к металлическим перекладинам буя и неозвученной мыслью спросил сам у себя, не оставит ли на железе свою вмёрзшую плоть.

Так Томас миновал минуты, а за ними и часы. Оставленный в холодном забытьи своим же собственным разумом. С откинутой, казалось, не на металл, но на мягкую перину головой. Томас слышит шум, что так размеренно вползает в его внимание. Этот шум покрывает тело, освобождая его от власти над самим собой. Смыкает его глаза, замедляет ритм дыхания. Дарит Томасу то, чего он так сильно хочет. Спокойствие. То самое, от чего недавно бежал. Противясь чему, он угодил в клоаку. Томас выдыхает кристальный пар и опускается в сладчайший сон.

Из сна его вытягивает свет. Через закрытые веки он проникает в глаза и даёт знать о своём присутствии. Хрустальная голова чуть двигается. Томас делает над собой усилие и приотворяет веки. Он видит облака. Пушистые, раскидистые, вьющиеся. Такие яркие и изливающиеся лучами света. Парящая частица солнечного неба над водной гладью.

Томас, не отводя изумлённых глаз, смотрит, как облака приближаются к нему, и на лице возникает едва заметная, тяжёлая улыбка. Перед Томасом открывается такая прелесть, что поначалу кажется иллюзией. Бьющий по ушам гудок разносится из-за облаков. Он в мгновение выводит Томаса и Глорию из предсмертного транса. Оба, спохватившись, подскакивают на месте. Томас, моргая, возвращает глазам чёткость и фокусируется ими на облаках.

Из завитков тумана выходит бьющее светом во все стороны судно. Корабль из странного тёмного металла. Глаза Томаса округляются. Несмотря на помпезный выход и странный вид корабля, всё это представление, возможно, было меньшим по удивительности за сегодня.

Томас ни разу не видел ничего подобного. Типаж чем-то напоминал пароход, но судно абсолютно точно им не являлось. Этот корабль казался старше всех известных Томасу разновидностей судов. Точно давний предок современных кораблей. Сейчас, наблюдая впереди судно, оставляющее за собой, что немаловажно, зелёный дым, стелющийся по глади, Томас будто увидел некую старую реликвию и приятно отметил для себя, что она по-прежнему годится в пользование.

Судно подплыло поближе, и Томас стал различать детали. Он чуть шелохнулся, когда увидел женскую фигуру, медленно выходящую из тумана. Её стан облегал нос корабля. Прелестная женщина с повязкой на глазах и вытянутой вперёд левой рукой. Её длинное платье развевалось вниз под корабль и складками плавно переходило в волны. Казалось, что это она ведёт за собой судно, слегка придерживая его рукой. Эта женщина не была похожа на тех слепых богинь, образы которых достаточно часто всплывают в миру как лик беспристрастия. Девушка на носу корабля была слепа не из-за беспристрастия, но из-за страсти. Томас понял, увидев улыбку на её лице. Она пылала страстью к далям – и потому была слепа ко всему иному, и потому стремилась вся вперёд. Томас влюбился в неё. Быть может, оттого, что её лик был тем самым, что явился для его спасения, но тем не менее симпатия, возникшая перед этим славным образом, достаточно отпечаталась в его памяти.