Владислав Крапивин - Синий треугольник

И тогда я сразу — с навалившимся липким страхом, с беспощадной ясностью сознания — понял, что не будет больше никаких путешествий по разным пространством, никаких сказочных превращений и состояний, похожих на полусон. Теперь была последняя, самая реальная реальность. И в ней, в этой реальности, завтра меня выведут на двор и вот так, под песенку сладкоголосой фройлен…

Впору было завыть, вскочить, заметаться… Но я лишь съежился еще сильнее.

Я — ладно. А как же они ? Братишка и сестренка, которых вместе со мной завертели, замотали равнодушные вихри пространственно-темпоральной многомерности? (Черт меня дернул сунуться в эту кашу!) Что будет с Ерошкой и Еськой?

Может быть, ничего страшного?

А если они, как и я, попали в мясорубку невесть откуда вернувшейся войны?

Да, видать, не все войны закончились благодаря узлам на Треугольнике…

Но все же — что будет с ребятами?

Нет страшнее пытки, чем неизвестность…

Я сидел, сидел. Мерз, мерз… Время шло, шло…

Никто не приходил, есть и пить не давали (оно и понятно — зачем?). На двор по нужде тоже не выводили. Пришлось слазить в дальний угол за ящики. Воздух, конечно, не стал чище.

Я составил из ящиков пирамиду, забрался к решетчатому оконцу: вдруг увижу что-то обнадеживающее? Но увидел лишь грузовик с железной будкой. Из открытой двери будки торчали босые скрюченные ноги.

Прыгнул вниз. Упал коленями на жесткую тряпку. Это оказался дырявый, с запахом гнили брезент. Ну, хоть какое-то одеяло на ночь. Тут же у двери и устроился, завернулся…

В оконце загустели сумерки, стало совсем темно. Я попытался еще раз собрать мысли. Может, придумается какой-то план? Может, есть все-таки выход? Плана и выхода не было. Было ощущение, что надежды — ноль.

Я согрелся, задремал.

И тогда ко мне пришел Травяной и Песчаный Заяц.

Он завозился у меня в ногах.

Признаться, я не очень обрадовался. Горько стало.

— Ты пришел попрощаться?

— Я пришел спросить, — насупленно отозвался он.

— Про что спросить?

— Вот про что: может быть, развязать?

— Я и так не связан…

— Я не про тебя. Может быть, развязать Треугольник?

— И… тогда что?

— И тогда — ничего. Станет, будто ничего не было.

— Как это?

— Просто. Получится, что ты сидишь в редакции и ругаешься с Маргаритой Долгопень. И еще не уволился.

— А потом?

— А что «потом»? — Заяц хихикнул, похоже на Ерошку. — Потом «все о'кей»…

— То есть с ребятами будет все в порядке?

— С какими ребятами?..

Я почуял в нем нерешительность.

— Не валяй дурака! С Ерошкой и Еськой!

Травяной и Песчаный Заяц вздохнул:

— Ты тупой какой-то. Я же говорю: будет, что ничего не было . Приснилось…

— Значит, их тоже… не было ?

— Ну… я не знаю. Я про тебя знаю, а про них…

— Что-то ты хитришь, Котозай…

— Не хитрю, а… как я могу сказать, если получится, что ты еще не приехал в Малогду? И тебя еще не встретил… этот…

— А если приеду снова? Он встретит?

— Если и встретит, что дальше? Опять в конце концов окажешься здесь. Колечко…

— Д-да, ситуация…

— Паршивая, — согласился он. — Поэтому говори скорее: развязать?

— Нет.

— Ты что, жить не хочешь?

— А они?

— Да пойми ты! — подскочил у меня в ногах Травяной Заяц. — Если тебя завтра… здесь… Их не станет тоже! Так и так!

— Тоже погибнут?

— Просто получится, что их не станет … Бестолочь ты все-таки. Что в детстве, что сейчас…

— Ты бы не ругался, а посоветовал что-нибудь, — беспомощно сказал я. — С учетом всех обстоятельств…

— Каких? — буркнул он, хотя все, конечно, понимал.

— Таких, что без этих ребятишек для меня смысла нет.

— Кто они тебе?

— Не знаю. Просто я и они — одно. Видно, такое мое предназначение. Кажется, называется «карма»…

— Бред это называется, — сказал Заяц. Но очень беспомощно.

— Значит, нет у тебя никакого совета?

— Только один. Скорей всего, бесполезный, но другого нету… Помни о патефоне .

— Что?

— Помни о патефоне! — звонким мальчишечьим голосом сказал Травяной и Песчаный Заяц. И пропал.

А дверь залязгала. Открылась.

— Выходи…

Я сбросил брезент. В дверь нехотя втекал мутный рассвет. Я пошел. Спина противно ныла (как в снах о старости). Ноги затекли и еле двигалась. Ясно было, что вырвать у кого-то оружие и сотворить кинотрюк с побегом — нечего и думать.

Два конвоира с винтовками повели меня в дальний край двора. Мы оказались в проходе между кирпичным забором и кирпичным же зданием без окон. Утыкался проход в стену, сложенную из могучих плах. В дереве было много черных дырок. «Не рикошетят, значит…» — мелькнуло у меня.

Было не очень страшно. Тоскливо только.

У кирпичного забора лежал высокий дощатый ящик. На нем стоял открытый патефон. («Думать о нем ? Зачем?») Рядом с патефоном стояли несколько чинов — двое из них с портфелями. И все в фуражках с синим верхом и красными околышами. Среди них я узнал Задницу и Завхоза. Оба держали в опущенных руках револьверы.

— Стоять, — велел конвоир.

Один из чинов — седоватый, в интеллигентных очках — открыл коричневую папку. Глянул на меня поверх очков:

— Вы?.. — И назвал мое полное имя.

— Вы не ошиблись, — сказал я. Он вежливо кивнул и стал читать:

— Постановление Чрезвычайной тройки военного трибунала Ермильского Управления Наркомата внутренних дел. На основании закона о военном положении, статья номер…

Формальности соблюдают, с-суки…

Читал он недолго. Захлопнул папку и шагнул в сторону.

Сыро было, пасмурно, зябко.

— Вперед! — скомандовал другой незнакомый энкавэ-дэшник. Весь в скрипучих ремнях. Кивком велел мне идти к деревянной стене, в тупик.

Я сделал несколько шагов, но тут же обернулся. Чин в ремнях опускал блестящую мембрану на край пластинки. Патефон зашипел, фройлен кокетливо запела о весне.

— Марш! — сквозь песню снова крикнул чин. — Лицом к стене!

— Обойдешься, — сказал я.

У меня кружилась голова, и казалось, что я стою на краю громадного патефона — между диском и черным провалом-рупором, вделанным в корпус. Оглушительная песня толчками вырывалась из железного чрева. Рядом со мной проносился исполинский никелированный обод диска с черным краем пластинки. Чуть в стороне покачивалась на фоне рассветного неба чудовищная мембрана с лепестками ажурного узора.

Да, я стоял и просто на земле, и как бы там, на патефоне.

Чин в ремнях что-то снова сказал мне. Потом пожал плечами и кивнул Заднице. Тот покрутил у нагана барабан, шагнул ко мне. Стал поднимать револьвер. Часто дышал, но на лице — никакого выражения. Как на том самом месте.

— Стреляй скорее, ж…, не бойся, — сказал я. Потому что уже знал: когда он поднимет наган еще чуть-чуть, я брошусь, пригнусь, пуля пройдет над головой. Я вырву у гада оружие и… там видно будет! Помнилось, что во дворе у ворот стоит мотоцикл… И не было теперь в мышцах никакой скованности. Была упругая сила…