Виталий Забирко - Слишком много привидений

— Мое, — буркнул я, поливая кусок цыпленка кетчупом и отправляя его в рот. — Пальцами в него не тычь — откусит…

Мне вдруг отчетливо вспомнилась вчерашняя ночь, когда «грызун» двумя молниеносными укусами перегрыз горло Коровина. Я поперхнулся и с трудом проглотил кусок, запив его пивом. Хорошо, что желудок на этот раз не отреагировал.

— Твое… — с облегчением перевел дух Шурик. — Тогда понятно…

Я не стал интересоваться, что именно ему понятно. Вступать в разговор по-прежнему не хотелось.

— Так вот, повторяю, — снова оседлал своего конька Шурик, — все, что я раньше думал о себе и своей исключительности, — фигня на постном масле! Никому не нужен мой внутренний мир, у каждого есть свой. Сколько людей, столько и миров, начиная от президента и заканчивая последним бомжем, и все они неповторимы и уникальны. Вон, посмотри, сколько внутренних миров вокруг нас ходит! — Куцейко широким жестом обвел рукой кафе. — У каждого человека он есть, у одних побогаче, у других победнее, но, независимо от скудости или богатства, чужой мир интересен только тогда, когда он каким-то образом затрагивает твой личный.

Вслед за рукой Шурика я машинально обвел взглядом зал… и все слова «вольного художника» стали пролетать мимо ушей. Возле ограды летнего кафе стояла Алла. Она осмотрела посетителей, заметила меня, но тут же скользнула взглядом в сторону. Не меня она искала.

Делая вид, что внимательно слушаю сентенции Куцейко, я кивал, отщипывал кусочки лаваша, макал их в кетчуп, жевал, исподтишка продолжая наблюдать за Аллой. Ошибся я, предсказав киллерам забвение после смерти. Кое-кому Долгов-Долгушин был еще нужен.

Алла отошла от ограды, подошла к темно-синей «Тойоте» на стоянке и попыталась рассмотреть сквозь тонированные стекла, нет ли кого внутри. Затем поговорила со сторожем. Кажется, она описывала ему внешность Долгушина, потому что сторож вдруг закивал, заулыбался и показал рукой в сторону кафе. Алла вошла в кафе, села за свободный столик, нервно закурила длинную сигарету.

«Зря это ты, голубушка, — подумал я, искренне пожалев бывшую подругу, — Никого не дождешься…»

— Ты не слушаешь? — спросил Куцейко.

— Почему? — Я поднял на него глаза. — Очень даже внимательно слушаю.

— Так вот я и говорю, — продолжал Шурик, — что есть исключения из правил, когда картину художника признают величайшим произведением изобразительного искусства, в то время как она вовсе таковой не является. Взять, к примеру, «Черный квадрат» Малевича. Умный человек, постояв пару минут перед картиной и уяснив, что его надули, отходит с глубокомысленным видом, не желая признаваться, что оказался обманутым. А глупый старается подражать умному и не только не признается, что ничего не понял, но и пишет об этой картине толстенные трактаты. Никто не желает признаваться, что испытывал перед полотном тот же недоуменный ступор, что и баран перед новыми воротами. К мнению же ребенка, который мог бы указать пальцем и воскликнуть: «А король-то голый!», — в наше время, к сожалению, никто не прислушивается. Гениальность же настоящего художника заключается в том, чтобы как можно убедительнее отобразить в своем произведении чужой внутренний мир, еще лучше — совокупность разных миров. И чем меньше творец будет искривлять эти миры через призму собственного «я», тем лучше для полотна. Именно в этом состоит настоящее искусство. Ты со мной не согласен?

Я усмехнулся. Не словам «вольного художника», а тому, 'что почти ничего не пропустил из его пространной речи.

— Тебе неинтересно?

Я закурил, глубоко затянулся и на выдохе честно признался:

— Неинтересно.

— Почему? — удивился Шурик. Именно удивился, а не обиделся, как сделал бы это прежний «вольный художник».

— Потому, — ответил я ему его же словами, — что проблемы твоего внутреннего мира не совпадают с проблемами моего внутреннего мира. Надеюсь, я понятно высказался?

— По-онятно… — Шурик погрустнел. — Ты ведь не художник…

— А ты хотел, чтобы я пел дифирамбы твоему гению?

Вопреки ожиданию Куцейко рассмеялся.

— Нет уж, спасибо. Общением среди себе подобных сыт по горло. Все тычут друг в друга пальцами, кричат: «Ты — гений! И я — гений!» — только вот почему-то никто из окружающих этого не замечает. —Он смахнул улыбку с лица. — Просто мне захотелось поделиться с тобой своими мыслями. К сожалению, разговора не получилось. Извини.

В который уже раз за сегодня я убедился, что передо мной сидит совсем другой человек. Шурик не обиделся на меня, не замкнулся в себе, как произошло бы ранее, и даже извинился с достоинством.

— Тогда вернемся к нашим баранам, — опять пользуясь его терминологией, сказал я. — К тем проблемам наших внутренних миров, которые между собой соприкасаются. Я правильно излагаю твою теорию?

— Где-то так.

— Мне почему-то кажется, что ты шел ко мне вовсе не за тем, чтобы поплакаться в жилетку, а заодно изложить свою теорию восприятия искусства. О чем еще ты хотел со мной поговорить?

— Ты прав, — согласился Куцейко. — Хотя для меня первый разговор был наиважнейшим. Жаль, не получилось. Я живу чисто духовным миром, ты же, похоже, материалист до мозга костей.

Я криво усмехнулся. Знал бы «вольный художник», какой «материальный» мир меня окружает!

— А шел я к тебе с конкретным предложением. Ты, как и я, — Шурик указал на тарелку, где «грызун» доедал последнюю креветку, — обладаешь паранормальными способностями. Одна государственная служба, занимающаяся аномальными явлениями, чрезвычайно заинтересована в сотрудничестве с тобой. Поверь, страшного ничего нет — я уже на нее работаю. Два часа в день медицинских обследований, не наносящих здоровью никакого вреда, а затем — свободен. И платят хорошо. Я, например, бросил все халтуры и замыслил написать что-нибудь действительно стоящее.

«Ах, Серебро, Серебро! Не утерпел! Как же сильно я вам нужен, если ты уже на следующий день после первого разговора подсылаешь ко мне эмиссара?»

— Спасибо за предложение, — корректно кивнул я. — Обещаю подумать.

— Думай, — пожал плечами Куцейко. — Каждый волен выбирать, насиловать тебя никто не собирается.

Он полез в карман, достал деньги и стал отсчитывать купюры, чтобы расплатиться.

— Не надо, — сказал я и выложил на стол стодолларовую банкноту. — За обед плачу я.

Куцейко посмотрел на купюру, перевел взгляд на свои рубли и саркастически хмыкнул.

— Ответ понятен, — с сожалением вздохнул он. — Если у тебя водятся такие деньги, то ты не видишь смысла в сотрудничестве. А мне необходим спонсор. Творческому человеку без спонсора тяжело.

Он встал, протянул руку. Я пожал ее и задержал в своей.

— Ну и как? Написал уже что-нибудь?