Абрахам Меррит - Лунный бассейн [Лунная заводь]

Повернувшись, чтобы окликнуть Стентона, я задержал взгляд наверху лестницы и застыл в изумлении. Лунный свет еще более сгустился. Казалось, он… материализуется… там. Сквозь него пробегали жилки сверкающего белого пламени. Меня охватила вялость. Просто у меня не было сил пошевельнуться. Я оторвал взгляд и посмотрел на Стентона. Пытался позвать его. Но не мог заставить губы шевельнуться! Борясь с этим параличом, я испытал сильнейшее потрясение. Подобно удару. И с ним, Гудвин, пришла полная неспособность двигаться. Я не мог даже отвести глаз!

Я видел, как Стентон прыгнул на лестницу и начал подниматься. При этом свет во внутреннем дворе стал ослепительно ярок. И сквозь него пробивался тонкий звон, который заставлял сердце биться в чистейшей радости и в то же время охватывал его ужасом.

И тут я впервые услышал возглас: «Ав-о-ло-а! Ав-о-ло-а!», который вы слышали на палубе. Звук производил странное впечатление — будто он лишь частично находился в нашем пространстве, будто это часть фразы, пришедшей из другого измерения и утраченной при переходе. Звук, бесконечно ласковый, бесконечно жестокий!

На лице Стентона появилось выражение, испугавшее меня, — но я каким-то образом знал, что оно появится: смешанное выражение радости и страха. Эти два чувства, как и на лице Торы, проявлялись одновременно, но значительно усилились. Стентон поднялся по лестнице и вышел из поля моего зрения. Снова я услышал возглас «Ав-о-ло-а!» Теперь в нем звучало торжество, и то же торжество прозвучало в буре звенящих звуков.

Краткое молчание. Затем еще один взрыв звуков, и сквозь него со двора донесся голос Стентона — крик, вопль, полный невыносимого экстаза и невообразимого ужаса! И снова тишина. Я пытался разорвать удерживавшие меня невидимые путы. И не мог. Даже веки мои не шевелились. А глаза, сухие, неподвижные, горели.

Затем, Гудвин… я впервые увидел… необъяснимое! Хрустальная музыка взметнулась. Со своего места я видел вход во внутренний двор и его базальтовые порталы, грубые и разбитые, поднимающиеся на сорок футов, изломанные, разрушенные порталы, недоступные для подъема. Из входа потек все усиливающийся свет. Он рос, разбухал, и в него, прямо у меня на виду, вошел Стентон.

Стентон! Но, Гудвин! Что за зрелище! — Он замолк. Я ждал… ждал.

— Гудвин, — сказал, наконец, Трокмартин, — я могу описать его только как существо из живого света. Он излучал свет, был полон светом, переполнен им. Вокруг него кружилось сверкающее облако, оно проходило сквозь него блестящими завитками, горящими щупальцами, блистающими, светящимися.

Я видел его лицо. Оно светилось радостью, слишком сильной для живого существа, и в то же время было затемнено невыносимым несчастьем. Как будто его лицо было переделано рукой Бога и Сатаны одновременно. Вы можете видеть отражение этого в моем лице. Но вы не видели этого в той степени, в какой оно было на лице Стентона. Глаза широко открыты и неподвижны — будто созерцают внутреннее зрелище рая и ада! Он шел, как проклятый, несущий в себе ангела света.

Музыка взметнулась снова. Я вновь услышал бормотанье — «Ав-о-ло-а!» Стентон повернулся лицом к порталу. И тут я заметил, что заполняющий и окружающий его свет имеет внутреннее ядро — нечто отдаленно напоминающее по форме человеческую фигуру. Это ядро то рассеивалось, то собиралось вновь, вырывалось за его пределы и входило в него снова. И когда сверкающие частицы входили в него, все тело Стентона испускало свет. И внутри этого сверкания, спокойные и безмятежные, двигались семь маленьких лун.

Все это я видел, а потом Стентон поднялся, взлетел на неприступную стену, на самую ее вершину. Свет под луной побледнел, звенящая музыка стихла. Я попытался пошевелиться. Но заклинание продолжало удерживать меня. Теперь из неподвижных глаз полились слезы и облегчили боль в них.

Я сказал, что взгляд мой был неподвижен. Так оно и было. Но периферическим зрением я видел часть дальней стены внешнего укрепления. Казалось, прошли века, и я увидел на этой дальней стене сияние. Потом показалась фигура Стентона. Он был далеко, на самом верху гигантской стены. Но я по-прежнему различал сверкающие спирали, которые ликующе вились вокруг и сквозь него; скорее чувствовал, чем видел, его лицо в трансе при свете семи шаров. Взметнулись хрустальные ноты, и он прошел. И все это время, как будто из какого-то скрытого источника, внутренний двор светился и рассыпал серебряные огни, которые затмевали лунный свет, но казались частью его.

Десять раз так он проходил мимо меня. Свечение усиливалось вместе с музыкой, скользило по вершине созданного человеком базальтового утеса и исчезало. И между этими проявлениями проходила вечность, а я по-прежнему корчился в неподвижности, беспомощное существо из камня с незакрывающимися глазами.

Наконец луна приблизилась к горизонту. Звуки музыки стали громче, за ними — вторично — крикнул Стентон. Крик его был, как эхо первого. Вновь мягкий, вздыхающий звук на террасе. И — полная тишина. Свет померк; луна заходила, и мгновенно жизнь и способность двигаться вернулись ко мне. Я побежал вперед, прыжками взлетел по лестнице, во внутренний двор и прямо к серой скале. Она была закрыта — я знал, что так и будет. Но показалось ли мне, или я на самом деле услышал доносящийся с огромного удаления торжествующий возглас: «Ав-о-ло-а! Ав-о-ло-а!»?

Я вспомнил об Эдит. Побежал к ней. При моем прикосновении она проснулась, с удивлением взглянула на меня, приподнялась на руке.

— Дэйв! — сказала она. — Я уснула… после всего. — Тут она заметила на моем лице отчаяние и вскочила на ноги. — Дэйв! — воскликнула она. — Что случилось? Где Чарлз?

Прежде всего я разжег костер. Затем рассказал ей все. И до самого рассвета мы сидели перед костром обнявшись, как испуганные дети.

Неожиданно Трокмартин умоляюще протянул ко мне руки.

— Гудвин, старый друг! — воскликнул он. — Не смотрите на меня, как на сумасшедшего! Это правда, абсолютная правда! Подождите… — Я, как мог, успокоил его. Через некоторое время он продолжил рассказ.

— Никогда, — сказал он, — человек так не приветствовал приход солнца, как мы в то утро. Как только стало светло, мы вернулись во двор. Базальтовые стены, на которых я видел Стентона, стояли черные и молчаливые. Терраса, как всегда, была пуста. Серая скала на своем месте. В углублении у ее основания — ничего. И ничего, никаких следов пребывания на острове Стентона — ни следа, ни знака.

Что нам оставалось делать? Те же доводы, что удержали нас накануне, удержали и сейчас — и вдвое сильнее. Мы не могли покинуть тех двоих, не могли уйти, пока оставалась хотя бы слабая надежда на их спасение — но как же нам оставаться? Гудвин, я любил свою жену, сильно любил, так сильно, как я и не подозревал до этого дня; и она так же любила меня.