Сергей Лукьяненко - Пристань желтых кораблей. [сб.]

На прощание Андрей с Эдвином обменялись парой пощечин. В своей неизмеримой заботливости верховный бичеватель Андрей добавил Эдвину третью пощечину, необязательную, но показывающую его крайнее расположение к молодому сектанту.

Конечно же, Андрей опоздал. В рубке уже не было никого, кроме капитана, лампы были притушены, а часть приборов выключена.

— Вы опоздали, Андрей, — мягко упрекнул его капитан.

— Проведем церемонию по меркурианскому времени, — твердо ответил Андрей — Великое Воплощение Абсолютного Вакуума.

— Не будет ли это ересью? — задумчиво спросил капитан, отключая последние лампы и переводя управление на компьютер.

— Нет, — уверенно соврал Андрей. — Поскольку двигатель корабля нашего делали на Меркурии, а в Третьей Книге Чистых листов сказано: “Где пусто, там и чисто; где сердце, там и голова”. Сердце корабля нашего — двигатель, голова его — рубка.

— Это толкование мне в голову не приходило, — признал капитан. — Начинайте.

Андрей устроился в кресле поудобнее и произнес нараспев:

— Во имя Звезд пылающих, во имя Солнца огненного…

— Андрей! — испуганно вскрикнул капитан. — Не богохульствуйте!

Секунду Андрей с недоумением смотрел на него. Потом покраснел и извинился:

— Это все Сококу, наш огнепоклонник. Я только что с ним говорил, ну и… Я не виноват, что в ваших ежегодных молитвах такие похожие начала.

— Во имя Вакуума, молчите! — взмолился капитан.

— Хороши, хорошо… Я начинаю.

Андрей откашлялся и затянул:

— Во имя Космоса холодного, во имя Вакуума иссушающего…

Когда церемония ежегодной молитвы поклонников Пустоты окончилась, капитан участливо посмотрел на Андрея.

— Трудно вам приходится, ваше пустейшество…

— Да. — Андрей со вздохом натянул комбинезон, который полагалось сбрасывать в ходе молитвы. — А что поделаешь? На крейсере пятьсот верующих, исповедующих девяносто три религии. Нельзя же для каждого заводить отдельного священника. Вот и верчусь, как белка в колесе…

Помолчав секунду, Андрей добавил:

— Кстати, “белка в колесе” — самое непристойное ругательство анималистов. Слышал бы меня наш биолог…

— Что поделаешь, идет Второе Религиозное Возрождение, — посочувствовал капитан. — Новые верования появляются каждый день. На Лагосе мы должны взять на борт двух механиков. По анкетам они — промиски. Что это?

— Секта полной сексуальной свободы, — ответил Андрей, подходя к двери. — Верят в животворную силу фаллоса и раз в три дня устраивают коллективное публичное совокупление.

Оказавшись в своей каюте, Андрей заблокировал дверь и выключил видеофон. Перевернул вверх ногами ящичек с мощами. Пульнул в самую большую икону жеванной бумагой. Достал из-под матраса толстенную книгу: “Сатанинские стихи. Забавная библия и другие шедевры антирелигиозной литературы”.

Корабельный священник был убежденным атеи­стом.

В ранее выходившие сборники рассказов я включал старенький цикл пародий “Приключения Стора” — как описали бы одну и ту же базовую ситуацию разные авторы… от Виктора Гюго и до братьев Стругацких.

На самом деле этот цикл был урезан на одну пародию. Может быть оттого, что она пародировала не столько конкретных авторов, сколько общее направление: советская фантастика ближнего прицела. Конкретные имена — Казанцева, Немцова, Днепрова — вряд ли тут важны. Это были писатели, которые писали в духе своего времени, и нельзя их винить за то, что пришло иное время… сделавшее смешным те или иные литературные приемы.

Винить — нельзя. А вот улыбнуться, я думаю, можно. Улыбнуться… а кому-то впервые понять, какой она была — советская фантастика ближнего прицела.

(Происхождение неизвестно. Очевидно, самостоятельно напечатан неисправной пишущей машинкой.)

Этот человек жил в начале двадцатого века.

Попытайтесь представить, что это такое. Уездный городок. Плохо мощеные улицы. Непролазная грязь. Толстый и потный пристав, лениво собирающий взятки с лавочников. Дряхлые дощатые домишки.

Вот в одном из таких домишек, в семье одного из мелких лавочников, и жил пионер апэмбологии.

Нищие дрались у кабаков. Калеки толпились у церкви. Попы варили опиум для народа. Крестьяне стонали под игом царизма. Пролетариат читал “Манифест”.

Алексея волновало другое. Скорчившись над столом, он писал узким металлическим перышком, заполняя тетрадь ровными строчками. Полудетский почерк, дрянные чернила. И недетские мысли.

“Возьмем, к примеру, велосипед. На нем можно ездить по дорогам. А ежели поставить еще два колеса — то, наверное, и без дорог. Коли на лодку велосипед надежно поставить — по воде весьма быстро можно передвигаться. А как сделать, чтобы в небе на велосипеде летать? Крылья, махать умеющие? Или крылья и винт хитрый, как у парохода… Если бы еще придумать, как между звезд на велосипеде…”

— Ты, братец, совсем обленился. А ну марш, муку развешивать!

Появлялся отец гения и гнал его в лавку. Так и оставались недописанными великие строчки. И не узнать нам уже, догадался ли Алексей, что слова его озарили путь человечеству. Путь к звездам.

И не найди я старой тетради, никто и не узнал бы, что было оно — озарение.

Небо серое, свинцовое. Маленькая заимка. Вьюга наметает сугробы в человеческий рост. А Петр, хмурясь, слушает радио. Старенький “Океан” сообщает:

— По сообщениям итальянского радио ученый Мэтро Мандзони из Миланского университета создал образец принципиально нового космического аппарата. По словам Мандзони, его “звездоход” будет не более велосипеда размерами…

Не более велосипеда… Петр хмурится. Вот ведь странно: только вчера он прочитал в книге известного писателя-фантаста о российском гении — Алексее Алешине. А сегодня слышит, как итальянский ученый, наверняка воспользовавшись идеями Алешина, воплотил мечту в жизнь. Воплотил — это хорошо. Но первым-то был Алексей! Это его талант вдохновил итальянца. И надо сделать все, чтобы мир узнал об этом.

Петр встает. Свистом подзывает Полкана — верного пса, своего единственного друга.

— Я еду в Москву, Полкан. Надо организовать комитет по защите творческого наследия Алешина. Ты со мной?

Полкан взвизгивает. Он не бросит друга…

Одевшись, собрав рюкзак с хлебом и салом, пристегнув ошейник Полкану (в Москве, говорят, без ошейника собак не пускают в метро), Петр выходит в метельную круговерть.

На пороге — год девяносто первый. Девять десятилетий разделяют родственные души. Но Петр не чувствует этого. Алешин для него — близок и поня­тен. Куда понятнее, чем, например, Клава… Что ж, ей, и будущему ребенку, он станет писать письма.