Ирина Адронати - Марш экклезиастов

…И жуткий, запредельный, душу вынимающий вой!

Так мог бы завывать ветер, но ветра как раз и не было. Были тоска и ужас души, заблудившейся между пятью стихиями, между небом и землёй, между землёй и морем, между морем и пламенем, между пламенем и временем… Поделом тебе, душа: для чего не сидела на месте, для чего влекла тело в такую даль, торопила его, не давала покоя, теперь получай, облетай все семь земель Земли, в каждую загляни!

И первая из них — ар-Рамка, что висит над бесплотным прозрачным ветром на семидесяти тысячах верёвок, и каждую верёвку держат семьдесят тысяч ангелов. Именно там погибло племя ад, чей царь основал Ирем Многоколонный! Твари, населяющие эту землю, именуются бушам, и пожирает их коршун.

Вторая земля, Халда, есть обиталище ветра и место пыток для проклятых — аль-амис зовутся они, пожирают они собственную плоть, запивая собственной кровью.

Третью землю, Арка, населяют огромные скорпионы и звери аль-фис — у них человечьи лица и пасть собак, людские руки и бычьи ноги, козьи уши и баранья шерсть. Когда на нашей земле наступает день, у них ночь.

На четвёртой земле, аль-Харба, живут огромные, как горы, змеи, а клыки у них величиной с пальму, и стерегут они рудники серы, питающей огонь джаханнама. Тут же бегают зверьки аль-джилла — нет у них ни ног, ни рук, ни глаз, только крылья вроде как у куропатки.

Пятая земля зовется Малса, её змеи и скорпионы пожирают обречённых Аллахом. Здесь неверные носят на шеях тяжёлые глыбы серы, а бесчисленные твари аль-хаджда едят друг друга поедом.

Сиджжилн имя шестой земли, она хранит записи и акты на все дела и поступки людей и злых духов. Здесь летают без крыльев голые птицы аль-кутаит.

Седьмая земля, Аджиба — вотчина самого Иблиса, чьё логово окружено рвом, полным яда и ещё рвом, полным льда. Чёрные карлики аль-хутули защищают его от восставших джиннов и спятивших ифритов…

Всякий бледен при луне, но не до такой же степени!

Нечаянные спутники сперва в страхе прижались друг к другу, потом отпрянули — мертвец смотрел чёрными провалами глаз на Абу Талиба, мертвец отвечал таким же чёрным взглядом брату Маркольфо.

Брат Маркольфо выхватил из своего посоха клинок; в руке Абу Талиба оказалась кривая джамбия.

Левой рукой брат Маркольфо ухватился за наперсный крест; Абу Талиб тоже зажал в левом кулаке некий нагрудный талисман.

— Наваждение диавольское, — выдохнул брат Маркольфо.

— Морок Иблиса, — прохрипел Абу Талиб. — Мы близки к цели. Это аль-азиф, вой полуночных джиннов…

— Я знаю… Я читал… Наставник рассказывал… — тут монах опомнился, вернул своему лицу краснорожесть и спросил самым сладким голосом:

— О какой цели говорит уважаемый Сулейман из Кордовы?

Вернулся в себя и Отец Учащегося. Привычная улыбка обозначилась меж бородой и усами:

— Цель всякого правоверного — достойная, праведная жизнь… Разве Иса учил вас не тому же?

— Воистину так! Помрачение охватило нас обоих, и я, да простит меня Господь, едва не осиротил учащегося… Кстати, друг, а где проводит штудии ваш отпрыск?

— Шайтан его ведает! — беззаботно сказал Сулейман. — Отпрысков у меня должно быть великое множество; хоть один из них наверняка где-нибудь да учится. Но не слишком ли боек ты для монаха?

— Монахи — те же дервиши, — скромно потупился брат Маркольфо. — А в дороге всякое бывает. Но надо поскорее убираться из этого неприятного места.

— Да, пора идти…

Оба поднялись и стали напряжённо озирать чёрно-белые под луной барханы, словно стараясь запомнить место своей стоянки. Но разве бывают в сахре приметы, если всякий след человеческий исчезает, как только ступня оторвётся от песка?

Они шли долго и молча, покуда хватало сил, и каждый дивился выносливости другого. Разве бывают такие монахи и такие поэты? Разве такие бывают поэты и монахи?

Абу Талиб вдруг спросил:

— Играешь ты хорошо, по песку идёшь, что верблюд. А вот умеешь ли ты лаять?

— Лаять? — вскинулся бенедиктинец. — То есть как лаять?

Сулейман Абу Талиб аль-Куртуби — да назовут его отцом все учащиеся на свете — встал на четвереньки, обратил голову к луне, коротенько взвыл для затравки — да и разразился таким отчаянным пёсьим брёхом, словно целая собачья свадьба объявилась внезапно в сердце остывшей сахры.

— Господи Иисусе сладчайший, — сказал монах. — Я не прошу тебя просветить и обратить этого магометанина. Тут уж не до хорошего. Я всего лишь прошу вернуть ему разум!

Сулейман из Кордовы услышал, но не обиделся и с карачек не встал:

— Ты, дорогой брат, хоть в игре и ловок, но не знаешь здешних уловок. Давай, рядом вставай, да погромче лай, мне помогай.

— Зачем? — выкатил глаза брат Маркольфо, невольно опускаясь на четвереньки.

— Затем, что пёс и жильё охраняет, и караван сопровождает. Если поблизости есть жильё, а при нём собака — мы услышим её. То есть она нас услышит сперва, понял, кафирская голова? Она откликнется, а ты знай иди на её лай…

— Никогда бы не додумался, — сказал монах и не тоненько залаял, но нежданно густым басищем провещился, подражая замечательным псам из обители святого Бернара, откуда до Абруццо — два перевала.

…Судьба, судьба — жернов либо веретено!

— Нойда, Нойдушка, — сказала Аннушка где-то рядом. — Девочка моя, да ты и вправду шаманка…

Николай Степанович огляделся. Вверху было небо, справа и слева — ветхие, но оттого не менее драгоценные ковры. В головах — стена, на которой с трудом угадывалась какая-то декоративная роспись. Со стороны ног пространство замыкал синий в звёздах занавес.

— Аня, — позвал Николай Степанович.

Занавес отодвинулся, возникло Аннушкино лицо — осунувшееся, но радостное.

— Ой! — воскликнула она. — Ты проснулся. Ты наконец проснулся, я уже замучилась ждать… Как ты себя чувствуешь?

— По-моему, всё как надо, — сказал Николай Степанович. — Я что, долго?..

— Долго, — кивнула Аннушка, на мгновение омрачившись, и Николай Степанович почти физически почувствовал, как она загоняет внутрь тревогу и страх. Которые уже, наверное, перестали быть актуальны, но всё же, всё же… — Я боялась, — призналась она. — Ты был совсем… совсем тяжёлый.

— Ну, не два же года, нет? Надеюсь, вы тут не стали подыскивать подходящий мавзолей? — спросил он, не в силах сдержать дурашливость.

Аннушка покачала головой.

— Неделю, — сказала она. — Думаю, что это была неделя.

— Понял… — Николай Степанович потёр подбородок. Подбородок был почти гладок. Обычно он брился на ночь, так что к обеду — то есть к обеду неделю назад! — кожа обретала некоторую шершавость. — И что у нас нового за эту неделю?