Юрий Брайдер - За веру, царя и социалистическое отечество

— Сопротивление оказала?

— Нет. Выручку в панталоны хотела запрятать. Отобрали и выручку, и панталоны. Мы, говорят, из Одессы, здрасьте!

— Безобразие. Такого нет даже в Чикаго, — сокрушенно покачал головой Рид.

— Вот, а вы говорите — царское иго… Коню лучше хомут, чем волчьи зубы.

— Чай я. значит, допил, спасибо, теперь и к делу пора приступать. — Рид многозначительно уставился на начальника тюрьмы.

— Ах, да-да… — Тот в смущении задвигал по столу разные письменные принадлежности: чернильницу, пресс-папье, бювар. — Вы опять про свое… Списочек-то ваш где?

— Прямо перед вами лежит.

— Теперь вижу. — Начальник водрузил на переносицу старомодное пенсне с помутневшими от времени стеклышками. — Знаю я этих господ. Культурные, обходительные… Согласен, здесь таким не место. С них и домашнего ареста вполне достаточно. Отпустим Троцкого, Луначарского, Каменева… Мадам эту отпустим, Коллонтай. Ох, и заводная бабенка! Аж горит вся… Не просто так, конечно, отпустим, а под залог, со всеми полагающимися юридическими процедурами. Но вот относительно Дыбенко, простите, ничем помочь не могу.

— Что так?

— Нельзя его сейчас на свободу выпускать. Зверюга, а не человек. Горя потом не оберешься. Когда его забирали, шестерых юнкеров изувечил. Теперь в цепях сидит на хлебе и воде. В карцере безвылазно. Кроме кандалов и решеток на него никакой другой управы нет. И хотел бы вам услужить, да не могу.-. — Начальник развел руками, и Рид заметил, что сюртук у него под мышками разошелся по швам.

— Ну коли так, пускай посидит. Глядишь, к февральской годовщине и одумается… Но режим содержания, надеюсь, вы ему сможете облегчить? За отдельную плату, разумеется.

— Это всегда пожалуйста. Сегодня же снимем цепи и вернем в общую камеру.

— Тогда будем считать, что все вопросы сняты. Это вам. Так сказать, в виде взаимной благодарности. — Рид положил на стол пухленький пакет, который прежде скрывал под блокнотом. — Североамериканские доллары, как и договаривались. По нынешним временам самая надежная валюта.

— Премного благодарен. — Начальник тюрьмы смахнул пакет в выдвижной ящик стола. — Только всех сразу выпустить невозможно. Нездоровые слухи пойдут. Я их по одному, по двое… К субботе, глядишь, и управимся.

— Почему именно к субботе?

— Так ведь некоторые ваши знакомые в иудейской вере состоят. Наречены соответствующим образом, и фельдшер мне после осмотра докладывал… Небось захотят в субботу синагогу посетить, облегчить душу.

— Да они все неверующие! Хуже того, воинствующие атеисты. Впрочем, суббота меня вполне устраивает.

— Чайку больше не желаете?

— Нет, спасибо. И так на неделю вперед нахлебался. Живот как барабан.

— Заходите, если еще кто понадобится. Анархисты там какие, или боевики-максималисты. Экземплярчики есть — ого-го! Под стать вашему Дыбенко.

— Буду иметь в виду…

Все произошло в соответствии с планом, разработанным Ридом. Троцкого выпустили из «Крестов» в самое неурочное время, чуть ли не на рассвете, да еще не через центральную проходную, возле которой всегда могли ошиваться экзальтированные личности обоего пола с цветами и шампанским, а через хозяйственные ворота, откуда как раз в эту пору бочками вывозили нечистоты.

Вот тут сразу и сказалась разница между двумя великими революционерами — Сталиным-Джугашвили и Троцким-Бронштейном. Первый, подобно крысе, предпочитал трущобы, подвалы, полумрак, малолюдье, а еще — явочные встречи, кулуарные решения, заочные приговоры. Второй, напротив, жить не мог без бушующей толпы, ясного дня, огромных площадей, дворцовых балконов, публичных обвинений и зажигательной полемики.

Оказавшись вдруг в узком промежутке между глухой кирпичной стеной и топким, изгаженным берегом канала, откуда не видно было привычных петроградских ориентиров вроде купола Исакия или шпиля Адмиралтейства, малознакомый со столицей Троцкий пришел в растерянность и стал заговаривать с проходившими мимо людьми, большинство из которых специально подослал Джон Рид.

После того как расхристанный солдат и непроспавшийся после вчерашнего перепоя рабочий послали будущего «демона революции» куда подальше, он сразу утратил интерес к общению с простым народом.

Вот тут— то и подкатил Джон Рид на шикарной пролетке!

— Кого я вижу! — воскликнул он с восторгом, в котором менее удрученный человек мог бы и усомниться. — Здравствуйте, Лев Давыдович. Сколько лет, сколько зим! Говорят, гора с горой…

— А марксист с марксистом обязательно свидятся, — закончил Троцкий, несколько воспрянувший духом. — Вы ведь, кажется, марксист, не так ли?

— Счел бы за честь считаться таковым, особенно в ваших глазах. Но боюсь, что мой теоретический багаж оставляет желать лучшего.

— Не вижу в этом особой беды. Многие наши самозваные лидеры вообще не читали Маркса, а если и читали, то в пересказе Плеханова или Аксельрода. Об истинном революционере следует судить не по количеству проштудированных томов, а по реальным делам. Вы вот сами, к примеру, сложа руки не сидите. По слухам, из «Крестов» нас освободили не без вашего участия.

— Стараемся по мере сил… А вы, я вижу, налегке?

— Как схватили филеры на улице, так прямо в кутузку и доставили. Вы здесь один? — Троцкий продолжал недоуменно оглядываться по сторонам. — Признаться, я рассчитывал на куда более горячую встречу.

— Просто весть о вашем освобождении еще не дошла до широких масс. Я сам узнал об этом чисто случайно. Сразу и примчался сюда. Особо не огорчайтесь. Скоро вам от восторженных поклонников отбоя не будет. Вы ведь сейчас в Петрограде популярнее, чем оперные теноры.

— Теноры поют о чужих страстях я же говорю о том, что наболело на душе у каждого, — со значением произнес Троцкий. — Разница, как между соловьиной трелью и набатом.

— Что же вы стоите? Прошу в коляску, — спохватился Рид. — Куда поедем?

— Право, не знаю. Еще так рано… Хотелось бы стряхнуть с себя прах тюремных застенков. Помыться, перекусить по-человечески, выпить глоток вина.

— Тогда лучше ко мне на квартиру. В гостинице много посторонних глаз. Вы ведь, прямо скажем, обрели свободу не совсем законным образом.

— И до каких пор прикажете мне скрываться? Бежал от царских ищеек в Америку — и угодил там в лагерь для нежелательных иностранцев. С великим трудом вырвался на родину — опять тюрьма! Вот она, судьба борца за пролетарскую свободу. Одни плевки да тернии.

Когда пролетка тронулась, Рид вежливо осведомился:

— Ну и как вам показалось в «Крестах»?

— Тюрьма как тюрьма. Бывают лучше, бывают хуже. Я ведь с юных лет скитаюсь по узилищам. Даже своим революционным псевдонимом взял фамилию надзирателя одесской тюрьмы Троцкого. Пусть, думаю, матерый защитник самодержавия хоть чем-то послужит делу освобождения рабочего класса.