Николай Басов - Чулков — первый ангел человечества

Левое крыло, сделанное из пластмассы и перьев, сломалось, к тому же, и левая рука, на которую пришелся удар, хрустнула так, что он даже не пытался ее поднимать, все — равно, кроме боли ничего из этого не выходило.

Махать одной правой было глупо, она не столько поднимала его, сколько бросала в сторону, отводила от неба, к которому Чулков хотел подняться.

К тому же струя от винта черного вертолета туго прижимала его к стеклянной поверхности, а она была не только очень твердой, так что крайние перышки вылетали из крыла целыми веерами, но и между стеклянных панелей небоскреба были вставлены какие-то алюминиевые на вид прокладки.

Они обдирали ноги и бока, как терка.

Вертолет теперь держал свою сеть, опускаясь почти на месте, крутясь так сильно, что Чулков ощущал удары не только главного винта, но и хвостового.

Они его просто плющили о небоскреб, и выхода из этого положения не было…

Вернее, можно было, заставив себя собраться, как перед прыжком в воду с вышки, нырнуть в сеть. На это пилот вертолета, собственно, и рассчитывал.

Но Чулков не хотел этого делать. Конечно, понимал, что разобьется в лепешку, если попробует спланировать, а все — равно, идти в эту сетку не хотел. И не пошел.

А потом вертолет врезался в небоскреб, сначала кончиками основного винта, которые вдруг согнулись, словно пластилиновые. Тогда черная машина, потеряв направление, ударилась уже всей массой… Взрыв не столько оглушил

Чулкова, сколько поразил его побежавшей по стеклянным панелям небоскреба волной. Она была величественной, неторопливой и почти красивой, если бы

Чулков ее рассмотрел как следует.

Но даже это у него не вышло, его опрокинуло вверх ногами, потом поставило почти правильно, потом перевернуло еще раз, и отбросило от прозрачной стены, на которой, как на поверхности пруда от большого булыжника, образовалось подобие кратера. Тогда Чулков понял, что падает уже по-настоящему. И остановить это падение не сможет.

Почему-то воздух, мигом сделавшийся горячим и пронизывающим, теперь прижимал к земле, словно наказывал за дерзость и гордыню, хотя Чулков хорошо помнил, что никогда не был ни дерзок, ни по-настоящему горд…

Он просто любил летать, так, как это позволяли ему крылья.

Он подложил под себя правое крыло, словно заслонялся от этого ветра. И подумал, вернее, спросил себя, а может и всех, кто мог бы понять, что творилось у него в голове — и почему всегда находятся люди, которые все портят?

Он очнулся в больнице. Жены не было, зато дочь сидела на стульчике, приставленном почти к самой его голове. Чуть дальше, в кресле, сидел сын и дремал. За окном стояла какая-то очень светлая темень. Должно быть, светилась близкая реклама. Вокруг было множество всяких пультов, каких-то приборов и даже настоящих экранов, которые цветными линиями обозначали его, Чулкова, состояние.

Тело почти не болело. Но поразило его не отсутствие боли, а то, что он остался живой.

Дочь встрепенулась. Как-то очень по-хозяйски положила руку на лоб, на грудь. Должно быть привыкла проверять на ощупь — теплый он или уже нет.

Попробовала улыбнуться и прошептала:

— А Гейтс-то никаких денег нам не заплатил. — Вздохнула. — Сказал, что условия договора не выполнены.

Глазами Чулков спросил ее, и что теперь?

— Судимся, — ответила дочь, переводя дух. — Может, хоть часть удастся отспорить. Но пока без результата.

— А с крыльями, — оказалось, сын тоже проснулся, — получилось плохо.

Тебя же из них вырезали, теперь они ни на что не годны. — Сын вздохнул так, что у Чулкова сжалось сердце. — За них теперь, пусть и побитые, все — равно предлагают семьдесят миллионов.

Дочь внимательно посмотрела на Чулкова.

— Долларов, конечно.

— Нет, — проговорил Чулков и удивился, как ему удалось набрать в легкие столько воздуха, что он сумел заговорить. — Никому не продавать.

Нечестно…

И тут же провалился в сон, но теперь уже спокойный. Знал, должно быть, что не умрет. Ему еще рано было умирать. Следовало что-то делать с крыльями. А тут он — главный. И сумеет это доказать, что бы жена с дочерью не говорили.

Ведь не просто же так он научился летать. Кое-что приобрел и для себя.

Например, умение доказывать свое решение жене с дочерью.

Молодой человек в странной, похожей на банную, шапочке поднялся, когда

Чулков въехал на своей автоматизированной каталке в кабинет. Он теперь редко поднимал из этого кресла, не то что в те времена, когда надеялся, что сумеет все-таки разработать переломанные кости.

Теперь же он лишь надеялся, что больше никогда не будет прикован к кровати так, как последний год. И еще надеялся, что сможет иногда отправляться в такие вот путешествия, пусть даже в каталке.

Ее, кстати, прислал Гейтс после того, как выиграл свой процесс и заплатил только страховую премию, а не миллиард. Запаса энергии для электромоторчика в каталке хватало, чтобы Чулков почти целый день мог разъезжать по дому и по саду самостоятельно. Но Чулков не выбросил и простое кресло, в котором его возила жена или дочь. Сына он почему-то стеснялся.

Это было его первое путешествие из загородного особняка на берегу

Волги, в районе Барвихи, который, оказывается, приобрела жена, пока он был в коме. Поездка до Москвы от этого его нового дома, большого и охраняемого, как небольшая крепость, оказалась для него трудной. Он уже с мукой соображал, как выдержит дорогу назад. Но оставаться в городе, хотя бы переночевать разок, он не хотел.

В последнее время он полюбил сидеть в беседке, выстроенной на небольшом холмике, и ни о чем не думать. Вернее, просто пытался привести разбитое тело в состояние покоя, при котором боль становилась меньше.

— Святейший сейчас выйдет, — объяснил юноша. И почему-то опустил голову. Сейчас многие старались на Чулкова не смотреть. Должно быть, то еще было зрелище.

Чулков кивнул и оглянулся на сына. Сначала он хотел взять с собой Гошу.

Тот, когда они вернулись в Россию после полугодового восстановления в клиниках чуть не всего мира, принялся названивать, а через неделю, кажется, уже снова нашел с дочерью общий язык.

Настолько, что теперь даже ночевал в ее комнате.

Но все-таки, по зрелому размышлению решил взять с собой сына, тем более, что чемодан был на удивление легким. В нем теперь хранились крылья.

Они лежали между специально сформованными поролоновыми подкладками, и их непременно охраняло трое-четверо молодых людей, который на этот раз остались на улице.

Только крылья были сломаны, и летать на них никто теперь не сумел бы.

Не то, что сверток из оберточной бумаги, в котором он получил их от незнакомца на Девичьем Поле около дешевой пивнушки.