Исай Давыдов - Я вернусь через тысячу лет

– Это было не всегда, Марат. Кто стоял за спиной у Кюри?

– Эпоха! Спешили кругом! И потом – они бедствовали. Я читал – это тоже подгоняет...

– Тебе кажется, что нас поторопились послать на Риту?

– Это кажется уже не только мне. Вспомни наше собрание... Но сейчас-то об этом поздно думать. Я никого не виню конкретно. Видимо, это свойство человеческой психики – лезть вперед по бездорожью и только потом прокладывать шоссе. Но здесь мы делаем нечто прямо противоположное – строим и строим тыл и ни на шаг не двигаемся по фронту. И это тоже не избавило нас от жертв.

– Ты просто против крайностей?

– Наверно, Сандро... Если бы уж хоть у меня была четкая программа!.. А то так, сумбур... Чувствую, что делается не то. Но что же “то”? Какое оно? Где? Мне кажется, мы изо всех сил лезем в какой-то тупик. Но где дорога?

Он снова садится в прозрачное нейлоновое кресло, мягко охватывающее все тело, и добавляет:

– Когда люди заходят в тупик – они почему-то боятся признать это. А особенно, если людей много и если шли они в тупик с барабанным боем. Но не признавши – как повернуть? А не повернувши – как выйти из тупика?

Марат снова вскакивает с кресла и наискосок шагает по комнате – из угла в угол. И на ходу вспоминает:

– Еще в “Малахите” Бруно не раз говорил, что обстоятельства могут выходить из-под контроля. Кажется, он был пророком.

– Для этого не обязательно быть пророком, Марат. Достаточно быть скептиком.

– Ты нелогичен, Сандро! Скептики обычно умны. Но человеку никак не хочется признавать кого-то талантливее и дальновиднее себя. Красивее – признаем! Сильнее – тоже! Но вот умнее и талантливее? Только не это!

Марат все еще крупно шагает наискосок по комнате.

– Кстати, Сандро... Бруно, по-моему, очень точно определил Верхова. Он еще после того собрания сказал мне, что Верхову нужна власть. Не что-нибудь, а именно власть. Это очень трудно в наше время. А на Земле – просто немыслимо. Может, поэтому Верхов и полетел? Ты извини, конечно. Вы вместе учились, и тебе, может, обидно слушать такое... Но мне трудно говорить о нем спокойно. Я убежден – он мог спасти Лельку. И он пожалел не туземца. Он пожалел себя. Еще бы – ведь сам предложил этот закон об изгнании!.. А мы, не подумавши толком, за него проголосовали... Не знаю уж, поняла или нет Розита...

Но мне кажется – Верхов и ее бы так предал! Честно говоря – не могу его теперь видеть.

Я опускаю глаза. Мне ли не знать Женьку? Ни черта он не изменился! Это были только мои мечты. Глупые, наивные, детские мечты. Не могу я спорить о нем с Маратом!

Но ведь нужно спорить!

– А ты? – спрашиваю я. – Ты бы выстрелил?

– Хоть в тебя! – Марат отвечает, ни на секунду не задумываясь. – Человек, поднимающий руку на другого, не заслуживает жалости!

– Но ведь мы же с ними не на равных, Марат!

– А разве я предлагаю казнить? У меня нет зла к этому туземцу, которого сонным заперли в больнице. Я разговаривал с ним. И вчера и сегодня. Я решил учить их язык. Просто я говорю о предотвращении убийства, а не о наказании.

– О чем ты спрашивал его?

– Почему они убивают женщин. Он ответил, что если перебить большинство женщин чужого племени, то мужчины в борьбе за оставшихся, сами перебьют друг друга. А если убивать только мужчин – племя быстрее размножится. Как видишь, они не профаны в биологии. Жизнь в лесах кое-чему их научила.

– О чем вы еще говорили?

– Я спросил, что нужно, чтобы они перестали нас убивать. Он ответил, что для этого мы должны уйти отсюда. Всего-навсего! И, знаешь, я даже подумал, что если была бы мгновенная связь с Землей, если можно было бы остановить все это колесо, – стоило бы забраться в наши корабли и улететь... Но ведь на Земле прошла сотня лет! В пути десятки кораблей!

Марат снова бухается в кресло, прозрачная ткань охватывает его, и кажется, словно он висит в легкой нейлоновой дымке.

– Для себя я все решил, Сандро. – Он говорит неожиданно тихо, приглушенно. – Для себя я нашел тот выход, при котором не будет противоречий с совестью.

– Какой?

– Я уйду, Сандро. К ним. Вот изучу язык – и уйду. В общем, сделаю то, что должен был сделать Верхов, если бы спас Лельку.

– Они могут убить тебя!

– Тогда пойдет кто-нибудь другой... – Марат пожимает плечами. – Третий, четвертый... Все равно это придется когда-то делать. Это неизбежно. Потому что необходимо. Так уж лучше раньше. Раньше начнем – раньше кончим.

– У них трудно стать богом, Марат. Они видели нас и убивали. Богом можно стать у племени, которое нас не видело.

– А я попробую стать другом. Зачем обязательно богом?

– Ты, кажется, делаешь ту же ошибку, что и этот ра, с которым ты говорил. Он мерит нашу психологию на свою мерку, а ты меришь их психологию на нашу. Они, может, вообще не понимают, что такое друг. Или что такое друг из чужого племени.

– Они уже много лет живут рядом с гезами, Сандро! Они уже, по существу, интернационалисты! Ты их недооцениваешь.

– А ты – пере...

– Может, и так! – Марат вздыхает и снова вскакивает с кресла. – Но я уйду к ним! Не вижу для себя другого выхода.

Звонит предупредительный звонок, и Марат уходит к дверям – встретить гостя. Им оказывается Михаил Тушин. Увидев меня, он улыбается неожиданно радостно, как старому знакомому, хотя мы с ним впервые видимся так близко.

И от этой широкой улыбки разглаживаются суровые складки на его лице, и оно становится совсем молодым – таким, каким я помню его по первым фотографиям, увиденным мною в детстве. Марат пытается представить ему меня. Но Тушин смеется и машет рукой.

– Я знаю о нем все, Марат, – говорит он. – Наверно, я знаю о нем даже больше, чем он сам о себе знает.

Я удивленно и вопросительно гляжу на Тушина, но он как бы не замечает моего взгляда.

Мы выдвигаем из угла еще одно прозрачное кресло – для гостя, и Марат ставит на столик еще одну мягкую, запотевшую бутылку холодной тайпы.

– Нравится вам тайпа, ребята? – спрашивает Тушин. Его крепкие, широкие, загорелые пальцы привычно стягивают колпачок с эластичного горлышка.

– Что не нравится – того не пьем, – отвечает Марат.

– Пищевикам повезло, – произносит Тушин. – Они здесь первые начали работать творчески. А вы небось уже клянете эту планету? Еще бы – изобретателю здесь приходится быть, по существу, слесарем-монтажником. А талантливому археологу – преподавать историю в школе... Так, ребята?

– Мы же понимаем! – Я пожимаю плечами.

– И все-таки – обидно?

– Обидно не это! – говорит Марат.

Вежливая улыбка встречи уже стерлась с его лица, и темные, глубокие глаза его снова глядят напряженно и неподвижно.

Тушин тоже перестает улыбаться и, опустив голову, тянет из горлышка тайпу. Лицо его сразу стареет, и резкие складки на лбу и возле губ набегают одна на другую.